на другой день он явился в квартиру чернобрового и востроносого израильтянина, хозяин встретил его радушно, поговорил кое о чём и совершенно незаметно для Кудаева свёл разговор на судное дело, которое было у рядового на плечах.
— А что это за случай такой с тобой, сударь мой? За что тебя часто вызывают в тайную канцелярию? — равнодушным голосом выговорил Грюнштейн.
Кудаев объяснил, в чём дело.
— Не пойму я, отозвался Грюнштейн. — Стало быть, этот капитан зря болтал языком. Да и купец тоже. Ведь с ними соучастников никого нет? Или есть, да ты не знаешь.
— Нет с ними никого. По крайней мере, я никого не встречал, отозвался рядовой.
— А они сами на пристрастьи никого не называли?
— Не знаю, кажись, никого.
— Ну, а ты полагаешь, капитан этот просто болтал спьяну за стаканом вина или действительно он в сердце своём привержен цесаревне?
— Полагаю, что привержен, сказал Кудаев. — Как, бывало, зайдёт речь о ней, так он сейчас кипятком забурлит, встанет, пойдёт шагать по горнице и кричать. И долго всякое такое припутывает про законную линию её... Всякие такие страшные слова, что и передавать мне вам не приходится. Все противные речи.
— Ну, и ты, стало, выходит, донёс на капитана и купца?
— Да, смутился отчасти Кудаев. — Только это не я.
— Как же это?
— Это всё госпожа камер-юнгфера, да господин Шмец.
И Грюнштейн попросил Кудаева рассказать ему, как камер-юнгфера с своим родственником заставила его подать донос на Калачова.
Когда Кудаев кончил, Грюштейн усмехнулся и выговорил:
— Да это не в первый раз. Много делов делает г-жа. Минк. По виду человек простой, а на деле — ух, какая!
— Кто это? — удивился Кудаев.
— Да эта г-жа Минк. Она человек, братец мой, вот какой, она...
Но вдруг офицер запнулся, забормотал что-то бессвязное и замолчал.
— Что за человек? — спросил Кудаев.
— Нет, я так, зря. Кто же её знает!
Поговорив снова несколько минут о пустяках, с частыми паузами, Кудаев стал собираться домой. Его удивляло, что как будто Грюнштейн чем-то озабочен. Ему даже казалось, что офицер всё хочет что-то сказать ему и не решается.
"По всей вероятности, это всё мне так грезится", — думал Кудаев,
Когда он встал и начал прощаться, Грюнштейн вдруг, выговорил:
— Господин Кудаев, хоть ты и солдат, а всё же таки дворянин. У меня до тебя малая просьбица, и ничего тебе не стоит её исполнить. Скажи ты мне по чистой совести: эти два противные государству болтуна и предатели...
Страшным голосом выговорил эти слова Грюнштейн, и затем продолжал без запинки...
— Эти двое, Калачов и Егунов, как будут по твоему? Действительно, одни они в болтовне пустой попались? Или же они участники в целой шайке таковых? Может быть, их не двое так-то собираются в сенат бегать, да объявлять о правах цесаревны на престол. Отвечай ты по совести: ничего ты не знаешь по сему предмету, или знаешь, да сказать не хочешь?
— Право же, нет. Вот ей Богу. Одни они... Я сказал капралу Новоклюеву, а затем камер-юнгфере. Так всё дело и началось.
— А может, в пристрастьи твой Калачов или купец называли и других своих сообщников? Мне, родимый, по зарез хотелось бы знать имена всех этих подлецов, В допросах, тебе чинимых г. Ушаковым, сказывал ли он тебе про это обстоятельство!
— Про какое? — не понял Кудаев.
— Да про что я спрашиваю. Одни ли Калачов с Егуновым? Или называли они других участников? Ушаков мог в допросах своих тебе это сказать.
— Нету, не говорил. Верно сказываю вам, они двое, болтуны, болтали вместе.
— Стало быть, это не есть по твоему многолюдное ухищрение, в котором человек до полсотни, а то и более.
— Нет! Какое тебе ухищрение, — усмехнулся Кудаев. — Им двоим от безделья вралося.
Грюнштейн вздохнул, задумался и потом стал прощаться с Кудаевым, говоря:
— Ну что же, слава Богу, что их мало, что двое дураков нашлись во всей столице за эту шалую цесаревну заступаться.
Кудаев вышел от офицера несколько озадаченный. Во всей их беседе не было ничего особенного, но было что-то в фигуре Грюнштейна, что не могло ускользнуть от внимания даже такого простодушного человека, как Преображенский солдат.
Грюнштейн волновался, смущался, путался, выпытывая у Кудаева всё касающееся до дела Калачова. Он упорно своими чёрными глазами впивался в Кудаева, не хуже господина Шмеца при допросе.
"Какое ему дело, — подумал Кудаев, — о том, что болтали дядюшка мой с купцом? А ведь как вертелся, ёжился и со всех сторон ко мне цеплялся. Почему же ему всё это до зарезу любопытно?"
Сильно изумился бы добродушный Кудаев, если бы мог знать, что через несколько минут после его ухода Грюнштейн сел верхом на лошадь, уже осёдланную заранее. Одетый в простой армяк и шапку, по виду совсем конюх или кучер, офицер поскакал по тёмным и грязным улицам столицы прямо на Смольный двор.
В воротах дома, обитаемого цесаревной Елизаветой, на опрос сторожей он отвечал весело:
— Матушка-Москва.
— Пожалуй, пожалуй, — отвечал один из них.
На крыльце среди темноты чей-то голос снова тревожно опросил вошедшего конюха.
— Что за человек?
— Матушка-Москва, — отозвался Грюнштейн.
— Добро пожаловать. Прикажешь разбудить цесаревну?
— Нет, не буди. Вызови мне Мавру Егоровну...
Когда через несколько минут в полуосвещённую горницу вошла молодая женщина, Грюнштейн вежливо и улыбаясь поклонился ей и сказал:
— Передайте её высочеству, что все мои опросы и весь сыск сегодня окончился. Сейчас я опросил самого главного подлеца, нашего рядового Кудаева. Передайте цесаревне, что она может себе для памяти записать в книжку этих двух верных человек, которые в скорости в Сибирь пойдут. А других никого с ними доподлинно не взято и допрашиваемо не было. — Так и скажите.
Грюнштейн снова сел на лошадь и снова поскакал домой.
Вернувшись, он нашёл у себя двух офицеров, которые его дожидались.
Подробно передал он товарищам весь свой разговор с Кудаевым.
XIX
Вскоре после этого Кудаев был ещё более озадачен.
К нему пришёл какой-то старичок, маленький худенький и, хрипя, пришепётывая, спросил его:
— Господин Кудаев? Вы?
— Я, отозвался рядовой.
— А есть у вас в роте другой Кудаев?
— Нету.
— Стало, вы, сударь, были на часах у фельдмаршала графа Миниха?
