печатают Сколько можно сидеть на скамье запасных игроков? У нас нет молодых знаменитых писателей.
В 20-е годы вся литература была молодой — Маяковский, Есенин, Шолохов, Фадеев, Фурманов. А сейчас есть в Союзе писателей комиссия по работе с молодыми, а молодой литературы нет. Почему? Вот и приходится придумывать себе какую-то вторую жизнь, если нет первой, настоящей. Да, видимо, в этой второй жизни я слишком далеко зашла.
Некому мне помочь. Подруг у меня нет. Я не люблю женщин, может быть, потому, что мне не везет на подруг.
О чем говорили мои подруги, когда выходили из театра после трагических спектаклей — «Грозы» Островского, «Марии Стюарт» Шиллера, — какие бы замечательные артисты в этом спектакле ни играли? Еще не успев выйти из зрительного зала, они говорили о шмотках, о еде, о «плитах» (так они называют пластинки) безучастно, безразлично. Вы послушайте только разговоры женщин в метро, на улицах, на скамейках и парках. Чаще всего они говорят о том, какой обед сварили, из чего, сколько стоило мясо, где достали капусту и тому подобном. Да что они, голодающие, что ли?
Нет, здесь дело не в голоде. Когда при моей покойной бабушке речь заходила о театре, о поэзии, о музыке, у нее в глазах появлялась испуганная растерянность. Когда же при ней говорили о еде, взгляд ее обретал уверенность, на щеках появлялся румянец. Совсем не потому, что она была прожорлива, нет! Гурманкой она тоже не была, просто в разговоре об искусстве она была беспомощна и стеснялась своей беспомощности. А разговор о еде был для нее спасением.
Во время войны даже в осажденном, голодающем Ленинграде, наверное, так часто, как сейчас, люди о еде не говорили. Думаю, совсем о еде не говорили. Слишком мучительны были для умирающих от голода разговоры о еде.
О еде говорят от сытости. От духовного голода.
Недавно была в одной компании. Ребята — здоровенные лбы. Девчонки — клюшки. Сидят за столом. Молчат. Потом один белобрысый лоб говорит со значительным видом: «Не нравится мне эта этикетка на бутылке. На той бутылке — фирма! Суперок!» И опять молчание. Гремит магнитофон. Балдеж. Кайф.
Я подумала: если бы сейчас в этой компании оказался Пушкин и говорил бы что-нибудь блистательное, умное об искусстве, о поэзии, о любви, на него посмотрели бы с презрением, с иронической ухмылкой. Даже не понимая, что за этим напускным превосходством прячут они свое убожество.
А девчонки — клюшки! Как их парни могут уважать, если они сами себя не уважают. Дуры! Думают, если парень снял тебя с ветки, значит, ты завлекательная. Значит, что-то из себя представляешь.
Какие они жалкие и смешные. Хотя больше всего на свете боятся быть жалкими и смешными.
Если, к примеру, кого-нибудь из них собьет на дороге машина и она упадет на грязный асфальт и шляпка слетит с головы, то в эту минуту она не подумает об увечье, о сломанной ноге или ребре, она даже не почувствует боль, а испуганно оглянется по сторонам, смотрят ли на нее сейчас люди, на ее растрепанные волосы, на разорванный чулок, на упавшую в грязь шляпку. Это для нее окажется самым важным.
Как мы боимся быть смешными и как мы не замечаем того, когда мы действительно смешные!
Нет у меня подруг. Когда кому-нибудь из них плохо, я радуюсь. Сама не знаю почему, но радуюсь. Правда, я радуюсь и тогда, когда мне самой плохо. Злорадствую над собой: «Ну, что — тебе плохо?.. Пусть будет еще хуже!» Может быть, в боли есть сладострастие? Да, я радуюсь, когда подруге или мне плохо, — все-таки что-то случилось в моей скучной жизни, какое-то событие, пусть и печальное, но от него захватывает дух. Интересно! А потом думаю, какая же я сволочь, что обрадовалась чужим неприятностям, чужому горю, и виновато начинаю жалеть подругу еще больше.
Дорогой Степан Петрович! Вы единственный человек, который проявил ко мне интерес. Потому-то я с Вами так разоткровенничалась. Только Вы один на всем белом свете можете мне помочь. Но если даже и не поможете, спасибо Вам за Ваше искреннее участие.
Мне плохо Душа кричит, так мне плохо! Выйду на улицу. Лето. Пасмурный день. А почему он пасмурный? — спрашиваю я себя. Может быть, это от ядерных взрывов на нашей планете. А частые землетрясения не от них ли? Раньше я себе таких вопросов не задавала. Летний пасмурный день. Что здесь особенного? Мало ли летом пасмурных дней. А сейчас боюсь. Боюсь я этого пасмурного неба, как Страшного суда. Боюсь ножа в спину, когда вечером выхожу на улицу. Это не люди — звери. Одной девчонке вроде повезло. Отделалась легким ранением. Положили ее в больницу. Милиционера приставили. Милиционер в коридоре. А они ночью влезли в палату через окно и девчонку прикончили. Вот, собственно, и все.
Мелисанда.
P. S. Я не виновата, что родители назвали меня таким дурацким именем. И жизнь — не моя. И имя — не мое. А как жить иначе, не знаю. Зовите меня Милой или Феклой или как Вам больше нравится».
— Не могла она, понимаешь, совершить преступление! — задумчиво сказал Степан. — Как она попала в руки к этим мерзавцам? Кто ее вовлек?
— Думаю, не кто ее вовлек, а что ее вовлекло, — возразил я.
— Что ты имеешь в виду?
— Наркотики. Неужели ты не понимаешь, что вся ее вторая, ненастоящая, иллюзорная жизнь связана с употреблением наркотиков. А наркотики требуют огромных денег. Она же сама тебе сказала: «Сколько купюр, сколько золота, сколько бриллиантов растворено в отравленной ядом крови!» Ради наркотиков люди идут на любые преступления. Вот тут-то драгоценности и нужны. Ты помнишь нашумевший судебный процесс над медсестрами хирургического отделения районной больницы, которые вместо раствора морфия вкалывали больному после тяжелой операции воду. Больной умирал от болевого шока. Ты вспомни, Степан, эти твари морфий не продавали, а выменивали на драгоценности.
Я не исключаю, что ограбление универмага связано с наркотиками. Если она наркоманка, ради наркотиков она способна на все. Вот и оказалась во власти этих бандюг.
Папсуй стал мрачным.
— Ладно, поглядим, — сказал он. — Пока мы тут с тобой прохлаждаемся, твой брат-идиот развил бурную деятельность. Хочешь полюбоваться? Пойдем!
Мы вышли на улицу. Вечерело. По холодному осеннему небу шли медленные протяжные облака. Моросил первый снежок. Даже не моросил, а витал в воздухе, угадывался в нем, как призрачное видение зимы.
На улице возле дома Папсуй-Шапки стоял книжный автофургон, окруженный плотной толпой, которая оживленно разрасталась, как у входа на
