Затаившиеся практики уклоняющегося поведения мы обнаружили не только там, где их появления следовало однозначно ожидать – в частной жизни и повседневном бытии. Они пропитывали все социальное пространство СВАГ, раскрывали себя в управленческих и служебных действиях. Подобные практики существовали под гнетом лишь на первый взгляд тотального контроля. Они не выпячивали себя, маскировались и мимикрировали. Не случайно концепт «невыполнение» был одним из самых ходовых в сваговском бюрократическом обиходе. Мы видели, как в ответ на появление некоторых невыполнимых или трудно выполнимых приказов и распоряжений, тем более требований, задевавших личные или групповые интересы сваговцев (выселение в военные городки, запрет на общение с немцами и особенно с немками, удаление и отправка в СССР полезных сотрудников из числа репатриантов, требование срочно выявить космополитов и т. д.), в оккупационном сообществе тут же возникали разнообразные способы уклонения от этих невыполнимых требований или навязанных ограничений, а то и защитная бюрократическая реакция, которую немцы называли «русской бумажной войной».
В советском оккупационном сообществе мы не обнаружили гипотетической тотальности. Зато увидели систему, полную дыр и прорех. Но как же тогда эта система в принципе могла работать? Политику Советской военной администрации в Германии в первые годы существования этого учреждения немецкий исследователь Ян Фойтцик определил изысканно, но в русском переводе несколько туманно – «административная экс-пост-рационализация организационной и кадровой неразберихи», которая, по его мнению, соответствовала некой «дикой фазе» советского оккупационного управления 1945–1946 годов866. Попытаемся расшифровать эту загадочную фразу. Скорее всего, Ян Фойтцик имеет в виду импровизации первых двух лет существования СВАГ, когда практические организационные мероприятия предшествовали их оформлению в приказном порядке, когда управленческие практики рождались на ходу, оценивались и отбрасывались, поощрялись или осуждались руководством СВАГ. Однако в неразберихе первых лет была своя логика, логика проб и ошибок, и свои приемы, позволявшие системе быть, несмотря ни на что, работоспособной. Сам же Ян Фойтцик отметил характерный для СВАГ и не совсем понятный ему «негласный, как правило, недокументированный „импровизационный прагматизм“»867. Именно этот прагматизм позволял компенсировать идеологические нагрузки и запреты и (добавим от себя) преодолевать любые форс-мажорные обстоятельства.
Действительно, одна из особенностей сваговского управленческого процесса – постоянные импровизации. Или, проще говоря, разного рода нарушения установленного приказами и инструкциями порядка (когда такие приказы и инструкции вообще имелись в наличии), допускаемые при решении поставленных задач: работа не по регламенту, использование обходных маневров, даже если они противоречат основным постулатам и нормам советской системы, но отвечают жизненно важным, пусть и сиюминутным управленческим задачам. Впору говорить о целой культуре целесообразных нарушений, которая позволяла сохранять работоспособность постоянно тормозивших бюрократических механизмов с помощью эффективных в ряде случаев отступлений от требований, норм и правил, созданных самой системой. Эти целесообразные нарушения были буфером, смягчавшим жесткость требований режима и, возможно, придававшим ему тем самым устойчивость. К примеру, сваговцы постоянно испытывали стресс гипертрофированной секретности. Если бы они выполняли все доходившие до абсурда требования «секретчиков», переваривая тонны секретных бумаг (тонны – это не преувеличение, а норма), то вся управленческая деятельность перешла бы на холостой ход или просто остановилась, а возможно, пошла по стихийно проложенному практикой руслу в обход засекреченных указаний.
В первые два года существования СВАГ над оккупационным сообществом витал послевоенный «дух свободы», общий для всей страны. Некоторые авторы даже говорят о мини-оттепели, которую пережила, в частности, художественная среда в 1945–1946 годах868. Это явление, почти эфемерное по своей природе, было воспринято режимом в контексте начавшейся холодной войны, особенно остро ощущавшейся на границах «несвободного мира» – в Восточной Германии. Сталин оценил эти слабые признаки психологического раскрепощения как идеологическую «разболтанность», предпосылку «буржуазного перерождения», отсутствие патриотизма и тому подобные неприятные для власти «враждебные проявления». Одновременно с ожесточением преследований за антисоветскую агитацию и пропаганду в СВАГ началось профилактическое «осаживание» тех, кто был очень далек от того, чтобы стать оппонентом режима, но продемонстрировал к этому хотя бы малую предрасположенность. Как только наружу стали выбиваться робкие протуберанцы вредных настроений и недовольств, последовала череда идеологических кампаний и ужесточились репрессии. В «маленький СССР» стали целенаправленно закачивать страх.
Этот страх оказывал на сваговцев парализующее действие, что сказалось на эффективности работы. Люди, в свое время попавшие в СВАГ, какое-то время чувствовали свою исключительность. Они знали, что им доверили действительно важное государственное дело и наделили большой властью. Все сотрудники военной администрации были уверены, что имеют право на особое отношение государства. Но через два года после войны к ощущению исключительности добавилась боязнь изгойства. Сваговцев втянули в непонятную для них борьбу с космополитизмом и заставили избавляться от низкопоклонства перед Западом. Тысячи сотрудников, работавших в Германии, стали опасаться, что после ротации кадров и возвращения на Родину они окажутся «сомнительными людьми». Эта «сомнительность» вполне вписывалась в контекст эпохи и соответствовала ретроградной идеологической динамике позднего сталинизма. Сам факт пребывания за границей со времен Большого террора считался черной меткой. А где еще, как не в оккупированной Германии, могли советские люди вдоволь наглотаться вражеской «буржуазности». Некоторые сотрудники СВАГ искренне полагали, что только демонстративная идеологическая кристальность создаст вокруг них зону безопасности. Надо только упорнее заниматься «повышением своей политической подготовки» и не болтать лишнего. Однако большинство сваговцев в то время уже следовало другим моделям поведения. Они научились ускользать из сферы контроля в «серые зоны» и культивировали в себе конформизм. «Советскость» для некоторых из них уже была не идейной броней, а скорее маскировочной сеткой. Во многих отношениях конформизм был более полезен для самосохранения, чем даже искренний оголтелый сталинизм или служебное рвение.
К концу существования советской военной администрации, а именно в 1948–1949 годах, высшее советское руководство начало возвращение к своему пониманию нормальности, стабильности, устойчивости и работоспособности государства. Оно занялось переформатированием механизмов насилия или угрозы насилием, которые только и могли сделать работоспособной систему, призванную прийти на смену «прагматическим импровизациям». В СВАГ активизировалась машина устрашения, сознательно возрождавшая страх и формировавшая адекватную с точки зрения режима дисциплинирующую среду, создающая убедительную угрозу карьере и жизни в случае неправильного служебного поведения, обмолвок, оговорок и идеологических бестактностей. И все-таки кампании конца 1940-х годов, которые, конечно же, добрались и до СВАГ, прошли в «маленьком СССР» совсем не так, как в среде столичной интеллигенции. Поначалу они выглядели скорее имитациями, чем идеологическим и антисемитским умопомрачением и тем более гражданскими казнями. Но даже этого оказалось достаточно, чтобы верифицировать «веру в вождя» и «веру в коммунизм», дисциплинировать сознание сваговской интеллигенции и аппарата, подкрепив все это неизбежным принуждением в его мягких, жестких и репрессивных формах. И только благодаря этой угрожающей жесткости и страху перед наказаниями удалось, в частности, установить приемлемый для высшего руководства уровень партийной дисциплины. Об этом косвенно свидетельствует двукратное уменьшение числа партийных нарушений в СВАГ в 1949 году по сравнению с предыдущим годом869. Новый «воспитательный курс» сделал сваговцев более послушными, исполнительными и… робкими, но зато связал руки, ограничил инициативу и лишил готовности к «целесообразным нарушениям».
