Поэтому долго смеркается. Вечер обычно отлит в форму вокзальной площади, со статуей и т. п., где взгляд, в котором читается «будь ты проклят», прямо пропорционален отсутствующей толпе.
— Нет слов, — сказал Бродский и бросил трубку.
Я был почему-то уверен, что мы с ним еще поговорим на эту тему. Ишемическая болезнь сердца — вещь непредсказуемая, но после нескольких медицинских операций и некоторого молчания Дядя Джо начал писать жизнерадостнее. «Венецианские строфы», «Пьяцца Маттеи», цикл «Кентавры», «Римские элегии», «Храм Мельпомены». Он сваял абсолютно феерическое матерное «Представление» под колпаком у гибели, которая могла наступить в любой момент. Болезнь и ощущение близкой кончины стали для него условием творчества. Пронести чашу мимо него он не просил. «Смерть — мать прекрасного», — сказал кто-то из американцев. Вскоре мне стало нестерпимо стыдно за розыгрыш.
Я не мог себе представить, как расскажу ему историю, которая началась в тюрьме Южной Каролины и закончилась пару дней назад в Монтоке. Дядю Джо нужно было беречь. Тем более от того, что неподвластно разуму.
Я продолжал пописывать стихи, кулинарничать. Ксения Иосифовна работала в новом институте у Кейнса, Александра ходила в школу. От обязательных мормонских богослужений была освобождена. Начались снегопады, надолго прервавшие работу местного аэропорта. На время бедствия я взялся отвозить своих женщин до работы и школы. Мне нравилось привозить их домой и кормить. Снегопады усилились. Работу и занятия временно отменили, и мы остались в доме одни, засыпанные снегом. Потом нелетная погода наступила и в Нью-Йорке. Пришлось задержаться. Я постоянно находился на связи с Фостером, с которым мы готовили антологию русской поэзии и несколько других переводных книжек. Необходимости быть в Хобокене не было. Я и не торопился в Нью-Йорк.
Смерть тирана
Гандельсман на Новый год перекочевал к жене и еще не вернулся. На столе стояла початая бутылка бренди De Ville в том же состоянии, что мы с Володей оставили. Судя по всему, он съехал с Варик-стрит сразу следом за мной. Я наполнил рюмку, крякнув, ее выпил и набрал Дядю Джо. Чувство вины не оставляло меня. Я подшутил над больным человеком. Более того — над великим человеком. И что еще хуже — поставил под сомнение всю его творческую жизнь.
Трубку сняли не сразу. Женский голос, какие-то крики вдалеке. Бродский подошел минуты через три.
— А, это вы, пьяница? Всё еще мормонствуете?
Бродский был в хорошем расположении духа, принимал гостей, об истории с неопубликованным стихотворением не вспомнил. Говорили мы быстро, обменялись любезностями и договорились созвониться позже. Я чувствовал, что прощен. Камень на сердце благополучно рухнул в пропасть.
На следующий день я отправился в Стивенс, прочитал лекцию об Ахматовой, стараясь избегать иронии. Студенты слушали без интереса. Впечатление произвела разве что романтическая история с Модильяни. Я сказал, что подробностей не знаю, да и какая разница.
— Большая! — заголосили «черноротики».
Жизнь пошла своим чередом. Через несколько дней я сидел на той же кухне, перед той же бутылкой, разговаривал с писателем Милославским. В доме напротив, прямо перед окном, страстно трахалась молодая латиноамериканская пара. Я комментировал происходящее.
