Ян молчал. Я, не мигая, смотрела в глаза барону: они горели страшным огнем. Он не спал всю ночь. Чинил куклу и раскладывал по полочкам мои вещи.
— Это не женщина, — вдруг буркнул поляк и едва увернулся от брошенного бароном подсвечника, сиганув с головой под стол.
А я заткнула уши от крика Милана и желала, чтобы "молчал" именно он. Ян выполз из-под стола и вновь взгромоздился на стул. Прямой, сухой и безразличный к крикам хозяина особняка. Милан сжал губы и с таким же усердием стиснул в кулак край скатерти. В эту секунду я мечтала, чтобы он дернул ее на себя — пусть бы тарелка с кашей упала на пол, избавив меня от необходимости ее съедать. Но нет, барон опустился на стул со словами:
— Вера, прошу нас простить.
— Я уже простила вас, — выдала я, глядя в этот раз в тарелку.
— Обоих? — это был уже вопрос Яна.
Я так и не подняла глаз:
— Всех троих, — чтобы больше вопросов не возникало.
— А я — нет.
Это сказал пан Драксний, и я непроизвольно дернулась от тарелки, но на меня никто не глядел. Старик искал молоко на дне пустой кружки, и остальные глядели на него.
— Я это заметил по ошейнику! — прорычал Ян и даже оскалился. На манер волка.
— Отчего же ваш драгоценный Милан не получил по заслугам?
— Он получил, — ответил старик тут же, хотя и растягивал каждый звук. — От самого себя… Вы на него поглядите…
— Я на него насмотрелся! — Ян вскочил со стула, но не отошел от стола. Напротив, уперся в него руками, перегнувшись к пану Дракснию. — Мы с Ондржеем не сделали ничего плохого.
— Ничего плохого? — уже чуть быстрее заговорил старик. — Вы впустили сюда женщину. Беззащитную. Ничего страшнее сделать вы не могли. Милан, да дайте ей уже салфетку!
Пан Драксний кричал! Впервые. И от его крика у меня действительно заслезились глаза. Или от дыма. У него не было трубки, но изо рта при каждом слове вырывался дым. Ну так чему удивляться… Дракон… Огнедышащий… За столом… Одним… Со мной…
Я схватила салфетку не глядя, но барон удержал ее в руке. Пришлось открыть глаза. Мы тянули тонкий лист бумаги каждый в свою сторону, и сквозь дым и слезы я сумела прочитать русские слова: жди меня в библиотеке. Я рванула салфетку, но не порвала: барон вовремя разжал свои пальцы. Я уткнулась в нее лицом и на ощупь, вернее — считая шаги, нашла выход из дыма и гари. От слез чернила потекли, а лучше бы и вовсе исчезли — я не пойду в библиотеку, не пойду… Но я уже стояла перед ее дверью. И, не понимая, зачем делаю это, дернула за ручку.
На низком столике дымилась чашка с кофе. Рядом стояла вазочка с печеньем. Карличек! Язык жестов или что похуже… Телепатия? Чтение мыслей? Что они могут? Могут делать? И что они еще могут сделать со мной?
— Вера!
Я не обернулась. Дверь хлопнула во второй раз. Пусть и тише, чем в первый, за мной, но почему я не услышала шагов? Вообще… Да потому что это шаги не шаги человека! Я резко обернулась. Барон ни на шаг не отошел от двери.
— Кто вы? — спросила я шепотом.
Не потому что таилась от остальных обитателей особняка, а потому что потеряла голос. Даже не от страха. А просто так. Страха не было. Была апатия. И слабость. Секунда, и я грохнусь на пол. Барон почувствовал мое состояние и сделал первый шаг, а через секунду я уже безвольно откинулась на руке, которую он подставил мне за спину.
— Кто вы? — я повторила вопрос скорее машинально, чем для того, чтобы наконец получить на него ответ.
Язык горел от ночных воспоминаний. Ответ мне не требовался. Шея… Вот зачем на мне ошейник. Дракон мудр. Дракон защищает свою собственность. От кровопийцы…
— Вера…
Я уже лежала на диване, рука нащупала ворсинки ковра, но я даже не попыталась ее поднять. Прошла минута, а то и две, когда барон наконец усадил меня и ткнул в лицо горячей чашкой.
— Один глоток, Вера. Всего один глоток. Прошу тебя.
Я сделала глоток, и барон отставил кофе на другой край стола, сполз с дивана и уткнулся лицом в мои колени.
— Кто вы, Милан? — продолжала вопрошать я, хотя знала уже ответ.
Барон вздрогнул, поднял голову и вперился в меня остановившимся взглядом.
— Если это вопрос, Вера, то я отвечу на него честно. Я не Милан.
Его руки продолжали сжимать мои колени, и я не сумела скрыть от барона охватившую меня дрожь. Он не Милан, да… Сейчас он не Милан… Он совсем не мил… Сейчас он чудовище… И я с ним один на один в закрытой библиотеке. Никто не придет. Пан Драксний сам разрешил ему передать мне записку. Гадости барон Сметана предпочитает делать с письменного уведомления.
Эпизод 6.2
Барон вдруг моргнул, и я заморгала вслед за ним… Чтобы сдержать слезы. Мои колени тут же получили свободу. В плен попала спина. Я ткнулась носом ему в плечо не для того, чтобы приглушить рыдания, а потому что барон захотел прижать меня к себе. Я на диване, он перед диваном на коленях. Мы одного роста, но в разном положении: он подчиняет, а я подчиняюсь. Безропотно.
— Вера, пожалуйста… Не разрывай мне сердце. Дождись двадцать первого августа, и оно остановится само.
Я чувствовала его губы на волосах и молила каждой клеточкой своего несчастного тела, чтобы его клыки не нашли мой язык. Ранки снова ныли, безумно… И этот импульс не мог не передаться чудовищу, стоящему передо мной на коленях.
— Сейчас глупо просить тебя об этом, но я буду хвататься за соломинку, даже видя, что та надломлена. Вера…
Я могла задохнуться — так сильно барон стиснул меня в объятьях.
— Вера, останься со мной! Понимаю, что теперь, когда ты знаешь, кто я…
— Кто вы?
Я хотела вопросом оттолкнуть его от себя, чтобы получить глоток воздуха. Запах розмарина душил… Что он прикрывает? Запах тлена?
— Я — Петер, — ответил барон, привалившись спиной к кофейному столику.
Колени врозь. И между ними я. Сжавшаяся до размеров палки, которую проглотила.
— И все? — с трудом выдохнула я, не в силах унять разбушевавшееся в груди сердце.
— Не все… Но, наверное, самое важное. Ты — вторая женщина, которой я с разницей почти в сто лет, называю свое настоящее имя. Первой была моя мать.
Я ничего не спрашивала. Я с трудом разбирала слова. Его голос заглушала клокочущая в ушах кровь. Одно я знала точно — барон, как бы его ни звали на самом деле, говорит сейчас со мной по-русски.
— Что такое двадцать первое августа? — спросила я, утомленная своей вынужденной прямой позой и невыносимо пристальным взглядом барона.
— День смерти моей матери. День, когда она прокляла меня и обрекла на сто лет ада. Любя. Да, Вера. Женщина, безумно любившая, ненавидит еще сильнее. Но я ее не виню. Уверен, она не понимала, что последние слова умирающего Господь воспринимает буквально.
