Чуть правее, ниже по течению, видны дома. И на левом берегу – там, правда, меньше, и на правом – это основная часть их города. Чистого Града, так он называется. Красивое название, да и место когда-то выбрали прекрасное. Далеко от старых городов, в тишине, в изобилии природном.
Четыре десятка домов, свинарники, сараи, ограда вон из кольев от лесного зверья и непрошеных гостей. Но главное, конечно, храм. Когда переселились, решили ни одной религии не давать первенства. Каждый своему богу молится, как хочет, а храм – он вообще о другом. Пустое помещение, по трем сторонам окна, высокие, цветными стеклами забраны, чтобы красивее было. А на четвертой – рисунок. Никаких лиц или еще чего, но рисунок правильный, ему здесь самое место. Старались, делали от души: две ладони друг к другу приложены, одна узкая, женская, а вторая потолще, с мозолями. И на обе эти ладони гексаграмма набита, разорванная, вместе получается, только если так, вплотную.
«Тун жэнь» называется, «Единомышленники». Четыре непрерывные линии, прерывистая, и еще одна без разрыва. Половина рисунка – на руке сталкера, половина – его жены.
Не для молитв место, для раздумий. Чтобы помнили и знали.
– Эх, в Воронеж бы сходить, хоть одним глазком посмотреть… – не унимается Сашка. Не лежится ему, не отдыхается. И поговорить охота, хотя брат недовольно смотрит, сонно. – Там же интересно, наверное!
– Чего там интересного? – бурчит Мишка. Он и правда лучше бы поспал, но знает брата – если тот начал болтать, не остановишь.
– Ну как – что? – удивляется тот. – Там дома старые, по десять этажей, говорят. Улицы со старым асфальтом. Воронка, опять же. Неужто неинтересно посмотреть?!
– Мне и здесь хорошо, брат. Про Воронеж в школе расскажут, а полторы сотни верст топать только ради Воронки – нет уж. Из нее и радиация еще прет, лет сто лучше не подходить близко.
– Так там это… – Сашку его настрой немного сбивает, но заткнуть так и не может. – Порчи же еще бродят, прикинь? И поклонники крысы под вокзалом живут, и живой туман…
Голос у него стал мечтательным, словно он перечислял какие-то приятные и полезные людям чудеса, сродни молодильным яблокам и прочим сапогам-скороходам.
– Сказки это все, – отвечает брат. – Ты вот это все видел? И я нет. Значит, сказки. А радиация – ни фига не придуманная, от нее знаешь как потом болеют?
– Или мутами становятся. Знаю.
– Или ими… Верно рассуждаешь.
– Но в «Повести никаких лет» все это описано. Да и порчи остались, – упрямо, набычившись, говорит Сашка. – Только от них теперь никакого зла не будет. Установки-то больше нет. А одиночные – они не страшны. Шар только отнять, если с собой есть, разбить – и пусть идут, куда хотят. Новых больше не будет.
– С тобой спорить – это гороха наесться надо, – смеется Мишка. – Ну, есть они, есть. Полегчало? Муты точно есть. А остальное… Все реально, когда веришь.
– А вот дед Марко говорит – муты хорошие. Вон Краба взять: на охоте первый добытчик. Про дядю Романа вообще молчу – он захотел бы, так вся лесная дичь сама к Граду вышла.
– А зачем нам вся? Свинок он приручил, так они теперь в загонах живут. А дикие пусть бегают, нам лишнего не надо. С природой в гармонии надо жить, так Марко говорит. А ему верить можно – старший он, глава всего Града.
В этом весь Мишка – спокойный, взрослый уже какой-то. А ему, Александру Рамиресу, приключений бы. Да побольше, чтобы потом все о них говорили, а следующим поколениям детей в школе рассказывали. Такая вот у него мечта. И еще в Воронеже побывать. И из лука стрелять научиться не хуже отчима.
И татуировку сделать, вот. Как у легендарного сталкера – во всю грудь буква «А» в круге. Символ свободы, так мама говорит. А она его хорошо знала, сталкера. А потом, когда жениться срок придет, на ребре ладони сделать гексаграмму – себе и избраннице, напополам. Как в Храме.
– А фотографии вечером посмотрим? – не унимается Сашка. – Дедовы. Там Гавана такая красивая, вот бы побывать…
– Думаешь, там войны не было? – удивляется брат. – Небось вся красота уже кончилась. Еще тогда, в Черный День. А теперь одни развалины, машины ржавые и людей нет.
– Вдруг не кончилась. Пальмы точно остаться должны, и океан никуда не делся. Да и люди… Здесь ведь много выжило. А что из Воронежа ушли когда-то – так это нормально. Это и правильно. Не захотели люди жить в норах, к свету нас тянет, к воздуху, к свободе. Вот и там в джунглях живут, наверное.
Сашка вскакивает, по колено утопая в высокой сочной траве. Фон везде повышенный, вот и растет трава, кормилица, для коров скосить потом – на всю зиму хватит.
– Побежали купаться, Мишка!
Тот ворчит, но тоже встает. Солнце отражается от воды, бликует на мелкой ряби, словно кто-то неряшливый рассыпал много маленьких зеркал, а сейчас они тонут. Но взамен появляются новые, и так все время, пока не скроется светило.
– Жалко, что дедушка Фернандо уже умер. Мама говорит, он так интересно рассказывал – и про Гавану, и о Москве. Мир раньше был огромным, а люди на самолетах за десять часов с одного материка на другой летали. Эх, сейчас бы так – вжух…
Мишка посматривает на брата как на несмышленыша. Как на младшего, хотя, если разобраться, это он моложе. На десять минут, но все-таки. Зато гораздо рассудительнее.
– А у тебя, Миш, мечта есть? – останавливается на обрыве Сашка. – Вот прямо самая главная, чтобы всю жизнь отдать за ее исполнение?
– Мечта… Не знаю. Как отчим говорит – жить по-человечески, вот для нас всех самое главное. Наверное, и мечтаю так. И чтобы войны не было.
– Да с кем тут воевать?! – фыркает Сашка. – Княжество больше не полезет, Демьян Серафимович молодой, но не дурак. А Союз деревень еще когда рассыпался на отдельные поселения, все никак одного Главного старосту выбрать не могут, придурки. Нашли важную тему, тоже мне! Если только коммунары, но они далеко. Отчим говорит, кроме банд – никакой опасности.
– Да нет… Я ж не про соседей. Большой войны чтобы не было. Как в Черный День.
– А, ты об этом. Так нечем больше воевать. Некому и нечем. Если у нас патроны редкость, с луками охотимся, подумай, как остальные. А Град не просто поселение, здесь с Базы много чего, да еще отчим бензин со Склада возит. А один шут – почти не осталось от предков вещей. Оружия – так уж точно больше нет!
Он толкает брата, смеется над нелепым, с веером брызг, падением в воду и сам прыгает рядом. По реке плывут лодки – две, три. Рыбаки с верховий возвращаются с уловом. Речка-то хоть и узкая, но длинная, Градица называется. У деда Марко в старых картах не так, но какая теперь разница! Пришли сюда люди, обжились, назвали все по-своему.
Так всегда бывает. Тем люди и сильны.
Голем выглядывает из кустов и замирает, глядя на купающихся ребятишек. Вот она какая, человеческая жизнь, – не по подвалам и убежищам, не на засыпанных бетонными обломками и стеклом улицах бывшего города, заросших деревьями до полной неузнаваемости. Не в ржавых остовах машин и не в борьбе со всем миром. Вот такая, как здесь – она правильная.
