– А говорили, умерла, – произношу я и удивляюсь: рот снова слушается, и я помню слова.
Молчит, улыбается, смотрит на меня. Потом медленно протягивает руку.
Жаль, не могу встать, думаю я, и тут же понимаю: а могу! Поднимаюсь, иду к ней.
Совсем живая. Рука теплая, на ресницах солнце блестит, волосы тоже блестят, спутанные, длинные, с рыжими блестками. Пахнет от неё вишневым соком и свежей травой, прям как в детстве.
– Я тебя во сне видал, – говорю.
До странности спокойно мне. Не мучит больше ни вина перед нею, ни стыд, ничего такого, лишь что-то хорошее щемит грудь, такое хорошее, какого уж много лет со мной не бывало.
– Я во сне видал, как тебя толпой задавило, – говорю. – Насмерть. Всё лицо растоптали.
– Я тоже видела этот сон, – отвечает она и улыбается. – Он очень глупый.
– Хорошо, раз так.
– Хорошо, – она улыбается шире и открывает окно.
Оно отчего-то огроменское, хотя всегда было нормальное, маленькое. Сроду я не видел таких огромных окон, даже в земледержцевой канцелярии. А за ним с чего-то ночь, вот чудно! Только что день был, а теперь – ночь.
Дочь глупая, хотя уже и взрослая совсем. В окна не ходят, ходят в двери.
Она держит меня за руку и шагает из окна в ночь, на серебристую дорожку, что прокинул нам Пёс. Никогда не думал, что он так умеет, и что можно ходить по воздуху, по серебристым дорожкам.
Но раз дочь может – так я и подавно могу! Хоть мне и жутковато, конечно, но я готов шагать за ней по этой лунной дороге, по воздуху, хоть куда угодно, хоть сколько она захочет.
Лишь бы её руки больше не выпускать.
Птаха
Чародей и Накер долго орали друг на друга, как сбесившиеся, а остальные разбежались по углам, хотя не так-то легко найти в этой башне углы. Все страшно боятся его, Чародея, хотя нынче он такой несчастный и старый, но его всё равно боятся, потому что не знают. А вот мы с Накером – мы знаем его, получше, чем ему бы хотелось, я так думаю. И другие хмури тоже его знают… ну, те немногие, кто еще жив и не спятил.
Слишком много смертей. Так много, что нет сил по-настоящему горевать из-за каждой.
– Да лучше бы ты правда сдох тогда! – орёт Накер, и я против воли прям трепещу от восторга новым им, от этого яростного звона в его голосе.
Так звенит сталь, я её ни с чем не спутаю.
– Ты! – орет в ответ Чародей. – Кто ты такой, чтобы судить?
– А кто тебя должен судить? Кто? Другие тупые чароплёты? Те самые, что выжгли нам весь край, когда ты превратил себя в творину? Они даже тебя бросили! Если б ты попросту сдох, может, не было бы никакой войны! А теперь ты просто будешь сидеть на жопе и смотреть на новую?!
– Ах ты… ты… Чер-рвяк!
В голосе Чародея нет стали, он просто орёт. Противно так, по-старикашечьи, с дребезжанием. Понять не могу, отчего все прячутся по углам от этого никчемного крикуна.
– На кой ты нам тут нужен? – спрашивает Накер почти спокойно, только очень требовательно и громко, и так решительно, что даже мне захотелось сжаться в комочек. – На кой ты нужен, если не собираешься ничего делать теперь? Если ты не можешь ничего исправить?
Мелькает нечто ярко-белое, и стена башни сотрясается с оглушительным треском, во все стороны летят камни и пылюка, я отпрыгиваю, выученным движением пытаюсь вытащить из ножен меч, только ножен на мне нет. Чихаю, протираю глаза от пыли, мотаю головой, вытряхивая из неё звон. Призрачный затменный свет заливается через знатный пролом в башенной стене – будто тараном шибанули, только изнутри, ух ты! Это старикашка выпускает ярость или вправду думал, что Накер не отразит его заклятия?
Тут я понимаю, что в башне висит молчание, дрожащее и противное, как плохо загустевший студень Грибухи, и до меня доходит: Чародей только что всерьез попытался размазать Накера по стенке. И Накер не должен был увернуться.
– Кретин, – сухо говорит он Чародею, и тот молчком проглатывает это мордоплюйство.
Накер
Когда окончательно становится ясно, что никто ничего не может исправить, я не испытываю ни отчаянья, ни ужаса, ни чего-то еще такого. Только раздражение.
В башенный пролом смотрит красно-черное солнце, закрытое луной. В Подкамне Пёс и Муха пьют кровь. Хрыч идет по лунной дороге вместе с Морошкой. С верхнего пролета лестницы выглядывает ошалелый Медный, смотрит на меня и на дырявую стену. Всё это я вижу одновременно.
Я вспоминаю свои рисунки на обрывках пергамента: все эти движения неощутимого, которыми я, наверное, могу управлять.
Действительно могу, нужно только собраться, только поверить в своё право распоряжаться вот этим, неощутимым. Конечно, это право у меня есть – да просто потому, что больше некому!
Никто не придет!
Никто не остановит энтайцев в испытариях! Не угомонит полесского земледержца с его размашистыми планами! Не приструнит творин, которые готовятся отомстить людям и варкам за всё, что те делали с ними!
Нет никого всемогущего, чтобы остановить это, чтобы помочь и спасти – каждый, на кого надеялись другие, сам озирается в поисках главных и знающих.
Но ведь кто-то должен!
Внутри меня, подогретая злостью, бушует сила, природы которой я не понимаю. Не важно. Я могу управлять ею, как управляю собственным телом.
Слышу, как орет Чародей, он не хочет, чтобы я вмешивался, только я не собираюсь спрашивать, кто там чего хочет, раз никто другой ничего не может и не делает. Чародей не сумеет мне помешать – слишком он слаб, и не сумеет мне запретить: я – не его ученик, сила не была дана мне нарочно, я только взял то, что вылилось в солнечный мир – и получилось, что у меня стало много силы, куда больше, чем те жалкие ошметки, которые Чародей выделял своим выучням!
Мысленно тянусь к Энтае и совсем не удивляюсь, когда вижу её перед собой, вижу сверху, как на картинке. Напитанные солнечным светом ветки больших деревьев, зверей и жучков, наполняющих этот лес живым шевелением, растущие на деревьях фрукты, огромные, с тарелку размером и почти такие же плоские – впервые вижу их, но знаю, что их легко разломать, а внутри – розово-красная волокнистая мякоть, сочная, сладкая с горчинкой. Я вижу энтайцев, этих мерзких деревянных человечков, которые… просто хотели понять, как устроен мир вокруг. Они были созданы жаждой знаний и добывали знания, как умели, они не кровожадные, вообще-то, просто тяга к познанию ведет их по пути разрушения, это жестокость ребёнка, отрывающего крылышки мухам, и если бы он повзрослел…
Сжимаю кулаки. Мне наплевать, чего там хотели и не хотели эти мшивые деревяшки. Какая разница, к чему они стремились, если их путь – это боль других, порушенные жизни, страдания и смерть?
Моей руки касаются прохладные пальцы Птахи, и непонятной силы внутри прибывает, теперь она бурлит так, что мне становится трудно дышать.
