Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 77
– Нефед Яковлев и твой отец убили моих первенцев, Феликса и Онтона! – Боярыня гордо выпрямила спину.
– Ложь! Все это ложь! Не было этого! Но если бы и было, пошто отца моего и мать не привели на праведный суд, а убили подло, аки тати нощные?! Молчишь? А я отвечу: потому как суд в Новгороде – это ты! Тебе все было позволено – и карать, и миловать! Не много ли на себя взяла?!
– Я не прошу сжалиться надо мной… – Боярыня сникла и задышала тяжело, будто вдруг заболела. – Моя жизнь все равно подходит к концу, я все потеряла – што ж, это судьба…
– И посланник судьбы перед тобой! – Истома торжествовал. – Знай, боярыня, это я срубил голову твоему сыну, степенному посаднику. Я! Хотел ее привезти тебе в подарок, да государь не разрешил.
– Ты… убил… моего сына?!
– Начнешь меня проклинать? Это зря. Я и так давно проклятый.
Марфа долго всматривалась в лицо Истомы, словно пытаясь отыскать в нем что-то очень важное, возможно, милостивое сочувствие, прощение, но, видимо, не нашла. Тяжелый вздох, похожий на стон, вырвался у нее из ее груди, и она молвила:
– Што ж ты был в своем праве… Только по-рыцарски ли будет мстить беззащитной женщине?
– Это уже не твои заботы! – отрезал Истома. – Мой грех, я сам его и отмолю. Хватит разговоров! Можешь помолиться. Все ж христианка, хотя дела твои богомерзкие.
Боярыня поникла головой и тихо ответила:
– Помолюсь… и за твою грешную душу тоже…
Она встала на колени перед единственной иконкой Христа в «красном» углу, темный мрачный лик которого смотрел загадочно и отрешенно, и начала шептать слова молитвы. Чтобы не слышать ее голос, Истома вышел из зимовья и подставил разгоряченное лицо морозной прохладе. Неподалеку стоял возок, в котором доставили боярыню, кони аппетитно хрустели овсом у коновязи, а ушкуйники в ожидании распоряжений своего атамана разожгли костер и жарили на нем дичину, обмениваясь шутками и прибаутками.
В ночном небе ярко светили звезды, тихо потрескивали от мороза древесные ветви, мелкие кристаллики инея беззвучно падали на землю, одевая могучие ели в сказочный белый наряд. Истома вглядывался в темные небесные глубины, и ему вдруг привиделись глаза матери. Она смотрела на него с такой любовью, что у него вдруг побежали слезы по щекам. В его очерствевшей душе что-то сломалось – с шумом и грохотом. Так обычно бывает, когда вешние воды рвут плотину.
– Мама, прости… – шептал Истома. – Прости меня! Што я натворил… Што натворил?! Я предал Новгородскую землю… Но не по доброй воле! Я должен был отмстить! Око за око, зуб за зуб… Я сделал это – и погубил свою душу. Грешен я, мама, ох, грешен…
Решение пришло неожиданно, будто его кто-то нашептал Истоме. Он вернулся в зимовье и резко сказал:
– Хватит молиться! У тебя, боярыня, будет достаточно времени для покаяния. Укутывайся, да поплотней. Обратный путь длинный, а мороз усилился.
– Ты… отпускаешь меня?!
– Да! Пусть нас рассудит Господь…
С этими словами, ругая себя за мягкотелость, – он так и не свершил свой обет, дал слабину, уж непонятно, почему, – Истома Яковлев круто развернулся и покинул зимовье. Навсегда, чтобы обрубить нити, связывающие его с прошлым.
* * *
Леса в Заволочье дремучие, нехоженые. Редко кто отважится забраться в глухую чащобу, где недолго и жизнь потерять: в летнее время можно попасть в лапы медведя, коих там великое множество, заблудиться и утонуть в болотной топи, а зимой – наткнуться на голодную волчью стаю. Но после того, как Господин Великий Новгород был покорен Москвой и потерял свои вольности, в лесные дебри Обонежской пятины перестали заглядывать даже ватаги разбойников.
Только отшельники да ревнители старой языческой веры находили приют в этом диком неприветливом краю. Именно такой анахорет поселился в пещере неподалеку от реки Курополки. С виду он был не стар, но его длинные волосы и борода стали пегими от ранней седины, а глаза были как у неживого человека – смотрели не вдаль, а как бы внутрь. Его пещера имела все необходимое для отшельнической жизни – очаг, постель, разную хозяйскую утварь – коробья, горшки, туеса, сундук с какой-то одежкой, сети и удочки для ловли рыбы (в реке ее было полно)… А еще над его ложем висело на крюку воинской облачение – сабля, копье и самострел.
Это был Истома. После того как он отпустил Марфу Борецкую (как потом боярин узнал, ее заточили в монастырь, а Федор Борецкий умер в муромской тюрьме, успев перед смертью постричься в монахи), в нем словно сломался какой-то стержень, который держал его, когда он был гонимым и мечтал о мести. Истома отпустил на все четыре стороны ватагу ушкуйников и сначала удалился в свою подмосковную деревеньку, а когда ему Великий князь все же вернул семейную вотчину, он вернулся в Заволочье.
Но не было в его душе покоя, не испытывал он удовлетворения ни от спокойной, размеренной жизни, ни от милостивых речей государевых, ни от богатства, которое свалилось на него как снег на голову, хотя он этого ждал и в конечном итоге дождался восстановления справедливости и своих прав.
«Что я наделал? – вопрошал себя Истома, проезжая по новгородским пятинам. – Что я наделал?! Сколько крови, сколько смертей, сколько судеб сломанных – и все лишь для того, чтобы одних господ сменили другие, еще более жадные и жестокие. Какие-никакие новгородские вольности все же были, а теперь остался только дым от сгоревших деревень, опустошенность душевная у насельников Новгородской земли, навсегда умолкший вечевой колокол, у которого вырвали язык, и печальные воспоминания о былом богатстве и величии».
Однако спустя некоторое время в нем просыпалось мстительное чувство, и он бормотал:
– И все-таки я исполнил свой обет! Пусть не до конца, но гордой и знатной боярыне куда горше влачить жалкое существование в монашеской власянице, нежели лежать хладным телом в сырой земле.
А в один из летних дней 1480 года он неожиданно отписал все свои земли и имущество Иголке и исчез. Его никто не искал, за исключением Томилы Лукича. Но это был напрасный труд.
Ночи, которые проводил Истома в пещере, были для него мучительны. Едва сон смыкал вежды, как перед его внутренним взором начинали пылать пожары, корчиться от ран и умирать люди, кровь текла ручьями, а затем из каких-то неведомых глубин начинали выползать страшные гады, чудовища мерзкие. Он просыпался весь в холодном поту, падал перед иконостасом на колени и молился истово, долго, – пока не рассветет…
Так шли годы, и пепел вечности начал засыпать стежки-дорожки, по которым приходили к Истоме воспоминания. Борьба за выживание в суровом краю и молитвы постепенно принесли умиротворение и успокоение его исстрадавшейся душе. Только в очень редкие моменты, когда его взгляд останавливался на булатной сабле, висевшей на стене пещеры, которая уже срослась с ножнами, в его потускневших глазах загорались опасные огоньки, и кровь по жилам начинала бежать быстрее. Но ненадолго. За мирскими делами он снова становился угрюмым и нелюдимым отшельником.
Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 77
