Ньютон лучше других должен был разглядеть подвох в математике, лежавшей в основе "пузыря Южных морей", — такой же, как в любой финансовой пирамиде. Достаточно посмотреть на обещанные платежи в течение долгого времени, расширить ряд — такие задачи Ньютон решал еще в 1665 году, — и становится ясно, что очень скоро сумма выплат превысит все имеющееся количество денег. Но, когда перед глазами маячат двадцать процентов прибыли, а то и больше, люди снова и снова очертя голову кидаются в бой. Ньютон поступил так же.
Это была ощутимая потеря, хотя Ньютон не зашел так далеко, чтобы поставить на кон все, что имел. Он оставался одним из крупнейших частных акционеров Ост-Индской компании — в этот намного более устойчивый бизнес он инвестировал в 1724 году одиннадцать тысяч фунтов, — и стоимость его состояния, подсчитанная несколько лет спустя, превысила тридцать две тысячи фунтов без учета земельных владений в Линкольншире. Таким образом, по любым меркам он оставался богатым человеком. Но память о потере причиняла ему боль, и говорили, что он терпеть не мог, когда кто-либо даже просто упоминал Компанию Южных морей в его присутствии. Возможно, его раздражало не только то, что были потеряны деньги. Скорее, ему было обидно, что его обвели вокруг пальца, как наивного младенца, не сведущего в философии. Однажды, говоря о волшебном взлете акций Южных морей на пике их популярности, он сказал лорду Рэднору, что "не смог исчислить[431] людское безумие".
Но, даже если ему и было о чем жалеть, друзья вспоминали, что в последние годы он смягчился и был в целом гораздо больше доволен жизнью, чем тот непримиримый интеллектуальный борец, каким он был прежде. Несмотря на богатство, он жил умеренно:[432] хлеб с маслом на завтрак, вино обычно только в обед. По словам племянницы, он ненавидел жестокость по отношению к животным. Он был приветлив к старым друзьям и, хотя долгие годы слыл надменным и замкнутым, стал чем-то вроде pater familias в своей большой семье. Он был свидетелем на свадьбах, где "он по этому случаю откладывал в сторону силу тяжести и был свободным, приятным и раскованным". Еще лучше, с точки зрения семьи, было то, что "он делал женщинам подарок[433] в сто фунтов, а мужчинам помогал наладить торговлю и собственное дело".
По мере того как Ньютон приближался к восьмому десятку, темп его общественной жизни замедлялся. Он больше не проявлял деятельного интереса к Королевскому обществу,[434] и некоторые из его комментариев, сделанных на заседаниях, выдают человека, скорее погруженного в воспоминания, чем захваченного текущими интеллектуальными проблемами. Монетный двор обходился по большей части без его вмешательства, и в конце концов он передал управление им мужу своей племянницы, Джону Кондуитту, который сменил его на посту мастера. С 1722 года его здоровье начало ухудшаться. Подагры и тяжелой болезни дыхательных путей было достаточно, чтобы убедить его поехать в 1725 году в Кенсингтон, который, как тогда считалось, находился "неподалеку за городом",[435] где лучше дышалось, чем в лондонской духоте. В течение того и следующего года он продолжал читать, писать и размышлять, но его исследования были по-прежнему сосредоточены почти исключительно на библейской истории.
В феврале 1727 года к нему приехал посетитель.[436] Он обнаружил, что Ньютон готовит к печати свою "Хронологию древних царств". Старик развлекал своего гостя, читая рукопись до обеда. Через несколько дней Ньютон побывал на собрании Королевского общества. На следующий день у него начались мучительные боли в животе, причиной которых был признан камень в желчном пузыре. Болезнь длилась[437] почти две недели, а затем ему ненадолго показалось, что худшие страдания позади. Этот намек на выздоровление был иллюзией. Ньютон потерял сознание 19 марта и умер утром 20-го. В свои последние часы Исаак Ньютон отказался принять причастие англиканской церкви.
Перед смертью Ньютон предложил собственную версию эпитафии. В свой, возможно, самый знаменитый момент саморефлексии он написал:
Не знаю, чем я могу казаться миру, но сам себе я кажусь только мальчиком,[438] играющим на морском берегу, развлекающимся тем, что время от времени отыскиваю камешек более цветистый, чем обыкновенно, или красивую раковину, в то время как великий океан истины расстилается передо мной неисследованным (Цит., с необходимыми изменениями, по: Вавилов С. И. Исаак Ньютон. 2-е изд. М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1945).
Те, кто знал его, рассудили иначе. В 1730 году Джон Кондуитт рассматривал проект памятника Ньютону в Вестминстерском аббатстве. Он получил письмо от человека, который некогда занимал мысли Ньютона так сильно, как никто другой. Никола Фацио де Дюйе помнил времена, когда появились "Начала" — как пророчество, как откровение. Поэтому он предложил такой текст для надписи на мемориале: "Nam hominem eum fuisse, si dubites, hocce testatur marmor". Эту фразу можно перевести так: "Если вы сомневаетесь,[439] что был такой человек, пусть этот памятник будет тому свидетельством".
