– Вера! Это Степнов! Сергей… Ну? – я бы не удивился, если бы она положила трубку.
– О! – обрадовалась она. Так, будто нашла в придорожной пыли монетку. Зря ведь!
– Вера, нам надо увидеться! Я бы хотел немного объясниться! – я покраснел даже перед телефонной трубкой.
– Ну давайте… – ещё и на «вы».
– Мы же перешли на «ты».
– Давай, – несмело повторила она. Вера даже не знала, как со мной разговаривать, а я вот так. Что если на всю жизнь у неё останется сомнение в людском благородстве? Нет! Не сейчас! Чтобы отдать все материальные долги и разобраться с моральными, мне нужно было сбежать!
– Где? Во сколько? Я подъеду…
– Я вообще болею… Может быть, вечером?
– Да когда угодно! – легкомысленно пообещал я.
– Давайте в семь на «Владимирской»…
– Вера, куда тебя несёт, больную? – услышал я голос за кадром.
– Мама! – жёстко одернула её Вера. Связи ещё сильны… Ребёнок, отстаивающий свои права!
– На выходе, – уточнил я.
– Ну да…
– Хорошо! До встречи!
Только бы она пришла! Только бы…
Я знал, что она появится раньше! Для этого совсем не обязательно иметь психологическое образование. Достаточно было поставить себя на её место!
Эскалатор медленно волок меня вверх. За моими плечами в чехле болталась гитара.
Вера, конечно, уже ждала.
Я спрыгнул с уходящей под гребёнку ленты. Помахал ей рукой. Она робко ответила и улыбнулась.
Поздоровавшись, мы вышли из полутёмного вестибюля на солнце. Прямо перед нами матовыми чёрными куполами возвышался Владимирский собор. Под ногами же копошились, предлагая несущественную снедь, бабушки.
– Ты больная совсем, – посочувствовал ей я. Вера то и дело доставала платок, несколько раз тоненько чихнула. Кончик её носа покраснел, глаза слезились.
– Да… – только и сумела сказать.
Здешних забегаловок я не знал, а тащить Веру в первый попавшийся кабак, пусть даже и ради кофе, у меня не хватало духу. В Питере так – иной кофе вдруг окажется дороже бокала пива. И счёт принесут уже после того, как от твоего кофе останется лужица чёрной жижи.
– Ну, куда? – спросил-таки я.
– Здесь есть мороженица, – сообщила она, шмыгнув носом.
– Только мороженицы тебе и не хватало! – проговорил я с родительской интонацией, но вовремя спохватился.
– Заказывай… – разрешил я, пробежав глазами по цифрам.
Она шумно высморкалась.
Я закурил, наблюдая, как она выбирает десерт, склонившись к меню. Отросшая ещё больше чёрная челка наполовину закрывала её лицо. Подбородок она кутала в невесомое подобие шарфа.
– Клубничное, – робко сказала она.
– Может, всё-таки чаю с пирожным?
– Нет, клубничное, – повторила она упрямо, пряча улыбку в шарфик.
Я ограничился кофе.
– Вера! – начал я, болтая ложечкой в чашке и не глядя в её сторону. – Вер, я уезжаю.
Мне казалось, что я рушу её надежды. Что с этими словами она вдруг заплачет. Я подготовился к этой её реакции, даже не думая о том, что ей, Вере, уже может быть всё равно.
– В Краснодар? – спросила она.
– Да, – подтвердил я, краснея. – Вера, я урод! – признался вдруг я, от чего мне стало легче. Стоит сформулировать главное, чтобы потом всё остальное стало лишь подтверждением этого тезиса. – Я не хотел того, что вышло… Я сделал невероятное количество глупостей, за которые мне ещё придется заплатить!
Я мог бы размазывать ещё долго. Каяться. Просить прощения. Давить на жалость. Но неизбежность перехода к главному и… и гнусному придавала моим раскаяниям ненужную сейчас легковесность.
– Мне нужны деньги на билет! – оборвал я. О том, куда увянет разговор, если она простодушно скажет, что денег у неё нет, я старался не думать.
– Деньги? – переспросила она. Мне показалось, что Вера превратилась в больного воробышка, так вдруг она нахохлилась, ковыряя ложечкой неестественно розовый, пышный десерт.
– Я отдам тебе свою гитару, – продолжил я. Довод, придуманный мной, кажется, лишал меня хоть чуточки унижения.
– А на чем же вы… ты будешь играть? – Вера казалась рассеянной.
– Я не буду… – отмахнулся я, почувствовав, что сказал глупость, и, чтобы как-то разбавить неловкость, произнёс:
– Почему ты никогда не называешь меня по имени?
Она устало улыбнулась:
– Стесняюсь…
Будь она немного повзрослее, я бы постельно пошутил. Тут – не тот случай.
– Деньги я тебе пришлю через две недели…
И тут я заметил, что она сейчас заплачет. Собирающиеся в уголках глаз слёзы уже невозможно было приписать насморку!
– Вера… – позвал я её.
Слеза медленно потянулась по скуле, оставляя за собой блестящую дорожку.
Вера же – улыбнулась.
– Вера… Я приеду! – с надеждой в голосе проговорил я. Только кому – ей или мне – была нужна эта надежда?
Она закивала головой.
– Приезжай… Приезжай скорее, – забормотала вдруг.
– Ну скажи… Скажи: «Серёга, приезжай!» – тормошил её я.
– Се… Серёга… – всхлипнула она сквозь слёзы.
Я пододвинулся ближе к ней и приобнял её за плечи.
– Ну… Ну… – утешал я её, не до конца понимая, отчего она плачет.
Мы поехали к ней домой. Я долго стоял внизу, у подъезда, ожидая, когда она вынесет деньги.
Потом неловко прощались. Я снял с плеч гитару, поставил её перед Верой.
– Вот, бери!
– Я возьму! – сказала она. – Это – монетка!
– В смысле? – не понял я.
– Ну монетка. Которую кидают, чтобы вернуться, – она привела себя в порядок ещё там, в мороженице, и смотрела на меня сейчас чистыми глазами и немного улыбалась.
– А-а…
– Поезжай! Она тебя будет ждать.
– Спасибо! Я пойду? – спросил её я. Поддавшись слабости, нагнулся к её губам.
– У меня насморк, – сказала она и увернулась.
Деньги были найдены! Больше ничего, кроме покупки билета, не связывало меня с этим городом.
Я возвращался в моё пристанище. Контуры понятия «совесть» очерчивались всё яснее. А она – совесть – терзала меня, хотя в это, наверное, никто, кроме меня, уже не верил.
На следующее утро я купил билет. Прямые поезда были давно забронированы. Оставались только те, что с пересадкой в Москве. Мне было всё равно! Лишь бы бежать вон из моего позора. Туда, где действительно можно зализать нанесённые Петербургом раны.
