Буквально на ощупь Марина спускается по лестнице и открывает дверь на улицу. Впрочем, это трудно назвать улицей. В свете разгорающегося жестокого морозного восхода видно, что вокруг дома тянется покрытый превращенным в лед утоптанным и укатанным снегом тротуар, но он никуда не ведет, сразу за ним — кочковатое подобие тундры, или торосистого ледяного поля, иссеченное и изрытое каким-то траншеями, кучами вывороченной земли, заваленное торчащими в разные стороны, тоже заснеженными, трубами… Кое-где это пустыню пересекают натоптанные тропинки: вверх-вниз, вверх-вниз… Неподалеку от двери урчит "Жигуль", извергая в ледяной воздух мерцающие в бритвенно остром свете зажженных фар клубы прогретого перегара. Рядом с ним возится человек. Он замечает Марину и делает шаг ей навстречу: — Доброе утро, Марина Николаевна. — Доброе утро, Вадим Сергеевич, — отвечает Марина, чуть замедляя шаги, но явно не собираясь задерживаться. Он почти заступает ей дорогу; между поребриком тротуара, за которым — торосистая пустыня, и боком его автомобиля зазор не более полуметра, и его легко перекрыть. — Как ваши дела? — Прекрасно, — отвечает Марина, вынужденно останавливаясь. — Ну, я рад. А у меня, представьте, чуть колесо не сняли сегодня. Выхожу, а какой-то хмырь возится… Я от неожиданности как гаркну на него… Вот что самое удивительное, — пар, видимый в отраженном свете фар, валит от его рта, — что я гаркнул. Подумал бы хоть секунду — испугался бы орать… вдруг по черепушке съездят. А тут Бог спас. Мужик сам усвистал, я болты подзатянул только, и все в ажуре… Нельзя оставлять тачку под окнами, нельзя, — вздыхает он. — И в то же время до стоянки ближайшей столько же трястись, сколько и до работы… тогда уж и машина не нужна. Ума не приложу, что делать. — Плохо человеку, которому есть, что выбирать, — улыбается Марина, и пристукивает ногой об ногу; в стареньких вытертых сапожках она сразу начинает мерзнуть. — И не говорите! — жизнерадостно смеется Вадим Сергеевич. — А… а… — он коротко взглядывает исподлобья, — Марина Николаевна, а вы не зашли бы как-нибудь в гости… поболтать? Чтоб не на морозе, а с чувством, с толком… — Отчего же нет, — с автоматической приветливостью говорит Марина. Когда-нибудь… вот посвободнее стану… Сейчас работы очень много, только успевай поворачиваться. — Да, время такое… Жить буквально некогда. Я вот тоже кручусь-верчусь, кручусь-верчусь — а все без толку как-то, радости нет… Разве что вы зайдете — вот мне и радость… — Вы преувеличиваете. — Совершенно ничего не преувеличиваю. — Ну, может, мы потом это обсудим? — не выдерживает Марина. Мужчина спохватывается, смотрит на часы. — Да-да, мне тоже ехать пора. — А мне идти, — говорит Марина. — Ну, Марина Николаевна, вы сами виноваты. Я подавал бы вам транспорт в любое время дня и ночи. — Спасибо, Вадим Сергеевич, но у меня нет денег на такую роскошь. — Зачем же вы меня обижаете? Я совсем не за деньги. — А совсем не за деньги — и подавно нет. Мужчина стоит неподвижно еще несколько секунд, потом, едва не ударив Марину дверцей — Марина отшатывается, и непонятно, ударил бы он ее, если б она не успела отшатнуться, или нет — открывает свой "Жигуль" и садится к рулю. Марина поправляет тяжелую сумку, спрыгнувшую с плеча от резкого движения. — Напрасно, Марина Николаевна, напрасно. Пробросаетесь. Дверца резко захлопывается, и машина тут же, коротко вжикнув протекторами о ледяную корку асфальта, трогает с места и укатывает, обгоняя Марину. Заворачивает за угол дома — вероятно, там есть выезд. В режущем белом свете галогенных фар плывут торосы и трубы.
Марина, подняв повыше воротник, чтобы не задувал ветер, с разбухшей, то и дело сползающей с плеча сумкой, карабкается по серпантину тропинки, взбирающейся на одну кучу выбранной земли, потом спускается, лавируя, потом снова карабкается вверх; по шатким, скользким мосткам пересекает какие-то канавы… Разгорается восход, яркий, кровяной, иссеченный лезвиями серых морозных облаков. Темными мертвыми коробками громоздятся на его фоне дома, какие-то промышленные трубы, над которыми наискось, кренясь по ветру, встают султаны то бурого, то белого дыма, ажурные, но уродливые опоры линии электропередач… С обвисшим хоботом чернеет перекошенный контур безжизненного экскаватора.
Медленно и надсадно, то совсем почти замирая, то с воем разгоняясь, катит по промороженному городу битком набитый трамвай. Снаружи — полутьма и внутри — полутьма, и серые, серые лица одно вплотную к другому. И Марина среди них. Пар от дыхания. Сквозь наледь на окнах смутно видны проплывающие мимо огни, какие-то размытые цветные пятна… Когда свет восхода прорезается в промежутки между плывущими тенями корпусов, ледяная короста чуть окрашивается в розовый цвет; потом снова наползает серая мгла. Кто-то продышал, или пятерней протаял небольшое прозрачное оконце — и сквозь него угадываются бесконечные промышленные громады, бесконечные краснокирпичные заборы промышленной зоны, которую пересекает трамвай, бредущие вдоль заборов сгорбленные люди…
Марина в коридоре чужой квартиры. Совсем иной квартиры — комнаты куда больше, и коридор не кишкой, а едва ли не вестибюлем. Двери в комнаты из коридора красиво застеклены. Книги, книги… Длинный, сухопарый старик в очках, в джемпере поверх свитера с высоким воротником, с замотанной шарфом шеей и в теплых лыжных брюках перебирает страницы машинописи. Страницы шуршат, их много. — Какая же вы умничка, Марина Николавна. И точно в срок, и, я смотрю, опечаток нет совсем… Как всегда… как в добрые старые времена. Честное слово, если вы рядом, никакой компьютер не нужен. — Ну что вы, Борис Моисеевич, — улыбается Марина. Ну губах улыбка, а глаза — затравленные и ждущие, собачьи. — Да и стар я уже компьютерам учиться… Мариночка Николавна, посидите хоть полчасика, развлеките старика. Раздеться не предлагаю, правда, идите так. У меня одиннадцать градусов в кабинете. — Ужас какой! — искренне сочувствует Марина. — Да, как говорят теперь молодые, не фонтан… Ну, это еще ничего. На первом этаже, у Красницких, вообще семь. Скоро уйдет за ноль, трубы полопаются вконец, и тогда уж мы до весны не оттаем… Так проходите, Мариночка. Вы такая веселая всегда, такая жизнерадостная. Попьем чайку с вами, чаек согревает… — Некогда мне, Борис Моисеевич. Спасибо вам. Правда некогда. — Ну, чем же мне вас… — мнется старик. — Понимаете, Марина Николавна… заплатить-то я вам сейчас не смогу. — Как? — после едва уловимой паузы, мгновенно совладав с собой, спрашивает Марина. — Почему? — Да вот… Нечем. Как только деньги появятся, я вам тут же позвоню, тут же! — Вы же обещали… — произносит Марина и осекается, сама понимая, что все слова бессмысленны. — Эхе-хе… — старик выравнивает кипу листов, укладывает их в принесенную Мариной папку. — Папочку мне обновили, спасибо… Чего теперь стоят наши обещания. Время такое. — Какое? — спрашивает Марина. Старик не отвечает. Несколько секунд они молчат. Старику совестно, он еще старой закалки, не может в наглую. Но это ничего не меняет. Потом Марина говорит: — Ну конечно, я понимаю… Поворачивается и пытается открыть лестничную дверь. У нее ничего не получается, она нервно, раз за разом все яростнее, дергает засов. — Нижний, нижний, — почти сварливо говорит старик. Теперь ему хочется поскорее остаться одному; присутствие женщины как укор, а с глаз долой из сердца вон. — Да не так! — с раздражением выкрикивает он. — Дайте я! Все открывается очень просто.
Марина выходит на лестницу — лестница тоже совсем иная. В широкие окна валит свет морозного солнца. Дверь с лязгом захлопывается за Мариной, и гулкое эхо просторной лестницы дробит и раскатывает звук. Марина делает шаг, и тут ее ведет в сторону, ноги подламываются. Она останавливается, медленно и глубоко вздыхает несколько раз. Достает из сумочки пластинку с валидольными капсулами, привычным движением выдавливает одну на ладонь и берет ее губами. Медленно начинает спускаться.
