Сев в колесницу, он поехал в Аримин, в то время как всадники следовали за ним на некотором расстоянии. Быстро подъехав к реке Рубикону, которая служит границею Италии, Цезарь остановился, глядя на ее течение, и стал размышлять, взвешивая в уме каждое из тех бедствий, которые произойдут в будущем, если он с вооруженными силами перейдет эту реку. Наконец, решившись, Цезарь сказал присутствующим: «Если я воздержусь от этого перехода, друзья мои, это будет началом бедствий для меня; если же перейду — для всех людей». Сказав это, он, как вдохновленный свыше, стремительно перешел реку, прибавив известное изречение: «Пусть жребий будет брошен».
Быстро подойдя к Аримину, Цезарь на заре захватил его и двинулся дальше, оставляя части своего войска в удобных местах. Все ближайшее население он привлек на свою сторону либо силой, либо гуманным отношением».[93]
Аппиан чем-то похож на режиссера-документалиста. Сухая информация, минимальный комментарий, одни факты и вроде бы никакой отсебятины.
У Плутарха Цезарь ведет себя нерешительно, нервничает, словом, не похож на хладнокровного победителя, уверенного в своей удаче.
«Подойдя к реке Рубикону, по которой проходила граница его провинции, Цезарь остановился в молчании и нерешительности, взвешивая, насколько велик риск его отважного предприятия. Наконец, подобно тем, кто бросается с кручи в зияющую пропасть, он откинул рассуждения, зажмурил глаза перед опасностью и, громко сказав по-гречески окружающим: «Пусть будет брошен жребий», стал переводить войско через реку».[94]
Любители авторского кинематографа могли бы поэкспериментировать с переходом через Рубикон в изложении Плутарха.
У Светония, в общем-то историка более лаконичного и сдержанного, этот эпизод выглядит ярче. Вот кому можно было бы поручить съемки коммерчески успешного блокбастера.
«Но когда закатилось солнце, он с немногими спутниками, в повозке, запряженной мулами с соседней мельницы, тайно тронулся в путь. Факелы погасли, он сбился с дороги, долго блуждал и только к рассвету, отыскав проводника, пешком, по узеньким тропинкам вышел, наконец, на верную дорогу. Он настиг когорты у реки Рубикона, границы его провинции. Здесь он помедлил и, раздумывая, на какой шаг он отваживается, сказал, обратившись к спутникам: «Еще не поздно вернуться; но стоит перейти этот мостик, и все будет решать оружие».
Он еще колебался, как вдруг ему явилось такое видение. Внезапно поблизости показался неведомый человек дивного роста и красоты: он сидел и играл на свирели. На эти звуки сбежались не только пастухи, но и многие воины со своих постов, среди них были и трубачи. И вот у одного из них этот человек вдруг вырвал трубу, бросился в реку и, оглушительно протрубив боевой сигнал, поплыл к противоположному берегу. «Вперед, — воскликнул тогда Цезарь, — вперед, куда зовут нас знамения богов и несправедливость противников! Жребий брошен».
Так перевел он войска; и затем, выведя на общую сходку бежавших к нему изгнанников-трибунов, он со слезами, разрывая одежду на груди, стал умолять солдат о верности. Говорят даже, будто он пообещал каждому всадническое состояние, но это — недоразумение. Дело в том, что он, взывая к воинам, часто показывал на свой палец левой руки, заверяя, что готов отдать даже свой перстень, чтобы вознаградить защитников своей чести; а дальние ряды, которым легче было видеть, чем слышать говорящего, приняли мнимые знаки за слова, и отсюда пошла молва, будто он посулил им всаднические кольца и четыреста тысяч сестерциев».[95]
Трудно себе представить Цезаря, рвущего одежды свои. Правдоподобность этой картинки сродни явлению дивной красоты игрока на свирели. Искусство манипулирования людьми у него и так было на высоте — словами он мог подвигнуть свои легионы на великие дела без порчи одеяний.
Хотя надо признать, что римляне были падки до театральных эффектов.
Но как бы на самом деле ни выглядела картина исторического перехода через реку, мы знаем, что Цезарь оставался верен себе: когда наступало время принимать решение, он действовал быстро и, сжигая за собой корабли, не оставлял маленькой лодочки на всякий случай.
За его спиной армия, которую он вел от победы к победе, щедро вознаграждая своих легионеров. Но внезапно его покидает Тит Лабиен, друг и соратник, фактически его правая рука в Галлии. Причины этого поступка неясны. По одним источникам, он был недоволен тем, что всегда оставался в тени Цезаря, по другим — его связывали какие-то обязательства перед семейством Помпея, по третьим — гражданский долг и верность Республике вынудили его стать дезертиром. В принципе это не важно, другое дело, что бегство Лабиена позволило Цезарю лишний раз показать свое великодушие. Вместо того чтобы упрекнуть или публично унизить Лабиена, он, по словам Плутарха, «отправил ему вслед его деньги и пожитки». Не исключено, что со стороны Цезаря это не только красивый жест, но и тонкая месть. То ли Лабиен оскорбился, то ли недосчитался вещей, но с тех пор он принимал участие во множестве сражений против бывшего начальника.
Цезарь идет на Рим, занимая город за городом. У него мало войск, но у Помпея их нет вообще. В Риме начинается паника. Враги Цезаря, в том числе Помпей, некоторые консулы и часть сенаторов спешно перебираются из города в Брундизий и уже оттуда отплывают в Македонию. Между тем гарнизоны в итальянских городах переходят на сторону Цезаря, а затем и некоторые из легионеров Помпея, которых он бросил на берегу.
После бегства Помпея около полусотни сенаторов и всадников, известных своей непримиримостью к Цезарю, попадают к нему в плен. Но вместо того чтобы казнить их, как поступил бы его дядя Марий или тот же Сулла, Цезарь отпускает их, лишь мягко упрекнув в том, что они были к нему несправедливы. А когда нему в руки попадают шесть миллионов сестерциев, привезенных его злейшим врагом Домицием Агенобарбом для раздачи легионерам, то он не только отпускает Агенобарба, но и возвращает деньги в магистратуру.
Милосердие Цезаря оказалось эффективным. Прошло чуть больше двух месяцев, как он перешел через Рубикон, а уже вся Италия была в его распоряжении без всякого сопротивления. Да и в Риме было спокойно, многие беженцы вернулись, в том числе и большинство сенаторов. Правда, здесь он без всякого смущения забирает в свое полное распоряжение государственную казну. Трибун Метелл пытается помешать ему, но стоило Цезарю рявкнуть на него, как тот в страхе убегает.
Упустив Помпея, который забрал почти весь имеющийся флот в этой части Италии, Цезарь понимал, что война затянется. Но он стоял перед выбором — собирать суда и переправляться через море или же лишить Помпея его главного козыря, легионов в Испании, пока они еще остаются без своего военачальника. Как пишет Светоний, «перед отъездом он сказал друзьям, что сейчас он идет на войско без полководца, а потом вернется к полководцу без войска».
