— Нет, если можно избежать кровопролития, я воспользуюсь этим.
— Но послушает ли тебя Вильгельм?
Законный вопрос. Если король по-прежнему уважает Пендери, то встанет на его сторону. Но встанет ли?
— Но вот задача: как убедить Эдвина пойти на мир?
Райна улыбнулась, глаза ее застилали слезы счастья, и она обняла возлюбленного:
— Я знала, что у тебя доброе сердце, знала.
«Доброе сердце», — удивился он, вдыхая сладкий запах ее кожи. Что она хотела этим сказать? Что в желании помириться с Харволфсоном он не похож на дикаря, на кровожадного воина, коим показал себя при Гастингсе? Как могла девушка простить его, если он сам не мог? Он лелеял в душе смутную надежду, что, избежав кровопролития, получит у Бога прощение. Конечно, это только слабая надежда, но стоит рискнуть, чтобы снять бремя с его души.
— Какова цена мира, Райна?
Откинув голову, она заглянула ему в глаза:
— Не знаю. Может, вражда зашла уже слишком далеко.
— Он хочет получить обратно Этчевери.
— Да, это его земля, его предков, но, думаю, его замыслы простираются дальше и охватывают всю Англию. Этчевери для него мало!
— Мне придется еще поломать голову над этим.
— Ты говорил, что дашь ему земли в обмен на мир?
— Если это положит конец восстанию, то верну ему Этчевери, но потребуется согласие короля.
А Райна улыбалась. В ее глазах светились веселые искорки и что-то такое, от чего у Максена сильнее забилось сердце. Неужели это любовь? Так светиться могут глаза только любящего или благодарного человека. Он старался уверить себя, что это любовь. Так или нет, но ему очень того хотелось.
— Я знаю, ты сделаешь это. Ты принесешь Англии мир.
Ее слова отвлекали норманна от любовных переживаний. Он покачал головой.
— У Эдвина много сторонников, но есть и немало непримиримых саксов. Даже если Харволфсон пойдет на мир, война не прекратится. Просто она будет не столь обременительна.
Райна приуныла, но тут же вновь воспряла духом:
— Было бы доброе начало, а конец придет сам собой. Ты всего добьешься, если уговоришь короля и Эдвина.
— Я уже давно думал об Эдвине, — он старался отвлечься от многочисленных «если» да «кабы», — и я заметил в нем одну странность. Может, поможешь мне разобраться в ней?
— Что за странность?
— По саксонскому обычаю он как приближенный короля должен был умереть вместе с ним, но Харволфсон пережил его и вернулся в Этчевери, чтобы возглавить мятеж.
— Да, он вернулся, но перед тем побывал в царстве мертвых.
— Дора, — догадался Максен.
Вздрогнув, она отодвинулась:
— Значит, ты знаешь.
Он пожал плечами:
— Я слышал, что колдунья вдохнула в него жизнь.
— Возможно.
— А ты уверена, что он был мертв?
Чувствуя себя не в своей тарелке, девушка молчала, затем проговорила:
— Эдвин не верит этому. Он всегда говорил, что жизнь, должно быть, еще теплилась в нем, когда Дора вытащила его из-под груды мертвецов.
«Значит, Харволфсон не язычник, а христианин, это уже хорошо», — подумал Пендери, а вслух спросил:
— Он был тяжело ранен?
— Наверно, Эдвин бы умер от многочисленных и серьезных ран, но Дора его выходила. Между прочим, он хотел умереть, чтобы избежать позора, поскольку король умер, а он остался жив.
— Если это правда, то почему сакс потом не покончил с собой?
— Он бы так и сделал, но, выздоровев, он пошел в деревню, где своими глазами увидел, что натворили норманны. Тогда в его душе закипели ненависть и жажда мщения, пересилившие желание свести счеты с жизнью.
— Месть…
— Месть, — подтвердила Райна.
Максен смотрел в ее лицо — в глазах саксонки появилось сожаление.
— Ты ответила на мои вопросы, — нежно произнес он. — И прошу не думать об этом.
Девушка широко открыла глаза:
— Это не так просто!
— Нет, конечно, но все же попытайся.
Она улыбнулась.
— Попробую, — и легла.
Лучше бы отдаться любовным утехам, но мысли норманна были заняты Эдвином. Он будет иметь дело с человеком чести и человеком мести, добрым со своими и беспощадным к врагам, христианином, но державшим рядом с собой колдунью, твердым, но и гибким, готовым к согласию, когда это не противоречит законам чести.
Пендери долго размышлял о Харволфсоне, лежа без сна в огромной постели, с трудом избавляясь от мрачных мыслей. Укрыв одеялом спящую Райну, он оделся и пошел искать Элан и Гая. Но сначала норманн наткнулся на Кристофа, игравшего в шахматы с самим собой.
— Я бы назвал это любовью, — заметил он и, сделав ход конем, взял пешку.
Максен ощетинился:
— Любовь? О чем это ты?
Встав, юноша сел с другой стороны шахматной доски:
— Об Элан и Гае, конечно. О ком еще я могу вести речь?
«Дерзкая нынче молодежь», — раздраженно подумал Максен.
Кристоф говорил об одних, а имел в виду других. Юноша понимал, что ни Райна, ни Максен не признаются в своих чувствах, поэтому завел речь об Элане и Гае.
— Если ты хочешь мне что-то сказать, Кристоф, то говори, — потребовал Пендери-старший.
Неохотно тот оторвал глаза от шахматной доски и откинулся на спинку кресла:
— Я уже сказал. Сэр Гай и наша сестра неравнодушны друг к другу. Это не обычная дружба, как они считают.
Пендери пристально вглядывался в лицо брата, но оно оставалось непроницаемым. Недовольно вздохнув, рыцарь уселся в кресло:
— Почему ты так думаешь?
Кристоф скрестил руки на груди.
— Наверно, потому, как они смотрят друг на друга… или как держатся за руки… — Юноша пожал плечами и улыбнулся, видя, как насторожился брат. — Но больше всего меня убедили в этом их поцелуи.
Максен чуть не подпрыгнул:
— Целовались?
— Да, в саду.
Рыцарь вскочил, готовый кинуться на поиски Торкво, но Кристоф загородил ему дорогу:
— Не лишай Элан единственного человека, способного держать ее в руках.
— И позволить ей еще пуще распускать свой язык?! — взревел Пендери-старший, не остерегаясь посторонних ушей. — К тому же пустят грязные сплетни.
— Один поцелуй вряд ли даст пищу для слухов.
— Это неприлично, — не сдавался Максен.
— Если, конечно, он не предложит ей руку и сердце.
