– Может быть, да, Гэс, а может быть, и нет.
Денш снимает фольгу с сигары.
– Во всяком случае перед вами открываются широкие перспективы. – Он снимает очки и вытягивает толстую шею, чтобы посмотреть на сверкающие воды гавани, полные до затуманенных берегов Стэйтен-Айленда мачт, дыма, пара и темных силуэтов башен.
Яркие волокна облаков вздымались на ультрамариновом небе над Бэттери, где темные кучки грязно и бедно одетых людей толпились у пристани Эллис-Айленд, молча выжидая чего-то. Клубящийся дым буксиров и пароходов волочился по опаловой, стеклянно-зеленой воде. Трехмачтовая шхуна шла на буксире вниз по Норз-ривер. Ее кливер неуклюже плескался. Вдали, за гаванью, из тумана вырастал все выше и выше пароход; четыре красные трубы были слиты в одну, кремовые надстройки мерцали.
– «Мавритания» идет с опозданием на двадцать четыре часа! – заорал какой-то человек с подзорной трубой и биноклем. – Смотрите – «Мавритания», самый быстроходный океанский пароход, идет с опозданием на двадцать четыре часа!
«Мавритания», похожая на небоскреб, проталкивалась в гавань. Солнечный луч углубил тень под ее широким мостиком, пробежал по белым настилам верхних палуб, вспыхнул в стеклах иллюминаторов. Трубы отделились друг от друга, корпус удлинился. Черная, мрачная глыба «Мавритании» подгоняла перед собой пыхтевшие буксиры, врезаясь, как длинный нож, в Норз-ривер.
Паром отвалил от эмигрантской пристани; шепот пробежал по толпе, сгрудившейся на краю верфи.
– Ссыльные… коммунисты… департамент юстиции высылает их… ссыльные… красные… ссылают красных…[177]
Паром отвалил. Несколько мужчин стояли на корме, неподвижные, маленькие, как оловянные солдатики.
– Высылают красных обратно в Россию…
Носовой платок взметнулся над паромом, красный носовой платок. Толпа осторожно, на цыпочках подошла к краю пристани – на цыпочках, как в комнате тяжелобольного.
За спинами мужчин и женщин, столпившихся у самого края воды, гориллолицые, квадратноплечие полисмены ходили взад и вперед, нервно помахивая дубинками.
– Высылают красных обратно в Россию… ссыльные… агитаторы… нежелательный элемент…
Дикие чайки кружились с жалобным криком. Пустая бутылка важно покачивалась на маленьких стеклянных волнах. Звуки песни донеслись с парома, становившегося все меньше и меньше, понеслись над водой.
Это будет последний и решительный бой,
С Интернационалом воспрянет род людской!
– Посмотрите на ссыльных! Посмотрите на гнусных чужеземцев! – заорал человек с подзорной трубой и биноклем.
Вдруг девичий голос запел:
Вставай, проклятьем заклейменный…
– Тс… посадят…
Пение неслось над водой. Оставляя мраморный след, паром уходил в туман.
С Интернационалом воспрянет род людской!
Пение замерло. С реки донесся стук машины. Какой-то пароход покидал доки. Дикие чайки кружились над толпой бедно и грязно одетых людей, которые все еще стояли, молча глядя на залив.
II. Пятицентовый рай
За пять центов можно до двенадцати ночи купить себе завтра… нападение бандитов в жирном шрифте газет, чашку кофе в автомате, билет в Вудлаун, Форт-Ли,[178]Флэтбуш… За пять центов можно купить в автомате жевательную резинку, «Кто-то любит меня, дивную крошку», «Ты в Кентукки», «Погляди», «Когда ты родилась»… Расхлябанные звуки фокстротов, хромая, выползают из дверей, блюзы, вальсы («Мы танцевали всю ночь напролет»), кружась, волочат фольгу воспоминаний… На Шестой авеню, на Четырнадцатой улице еще стоят засиженные мухами стереоскопы, в которых вы за пять центов можете взглянуть на пожелтевшее вчера. Рядом с душным тиром вы можете заглянуть в мигающие картинки: «ЖАРКИЙ ДЕНЬ. СЮРПРИЗ ХОЛОСТЯКА. УКРАДЕННАЯ ПОДВЯЗКА» – в сорную корзину изодранных грез… За пять центов можно до двенадцати ночи купить наше вчера.
Рут Принн вышла от врача и укутала шею мехом. Она чувствовала себя слабой. Такси. Садясь в такси, она вспомнила запах косметики и кухни и загроможденный коридор в квартире миссис Сондерленд. «Нет, я не могу сейчас ехать домой».
– Шофер, поезжайте в «Английское кафе» на Сороковую улицу.
Она открыла свою длинную сумку зеленой кожи и заглянула в нее. «Боже мой, всего один доллар тридцать два цента!» Она посмотрела на цифры, выскакивавшие в таксометре. Ей хотелось упасть и заплакать… «Вот так уходят деньги!» Холодный резкий ветер хлестнул ее по лицу, когда она вышла из такси.
– Восемьдесят центов, мисс… У меня нет сдачи, мисс.
– Ладно, оставьте себе.
«Боже мой, только тридцать два цента!..»
В кафе было тепло и приятно пахло чаем и печеньем.
– Рут! Неужели это Рут? Дорогая, придите в мои объятия! Сколько лет не видались!
Это был Билли Уолдрон. Он стал еще толще и еще больше поседел. Он обнял Рут театральным жестом и поцеловал ее в лоб.
– Как поживаете? Расскажите… Эта шляпа вам очень к лицу!
– Я только что лечила горло икс-лучами, – сказала она. – Чувствую себя ужасно.
– А что вы поделываете, Рут? Я сто лет не слыхал о вас.
– Списали меня в расход, а? – ядовито подхватила она.
– После того, как вы так блестяще играли в «Саду королевы»…
– Откровенно говоря, Билли, у меня потом началась полоса ужаснейших неудач.
– Знаю, знаю. Всем плохо.
– На той неделе мне назначено прийти к Беласко. Может, что-нибудь выйдет.
– Что ж, может быть… Вы кого-нибудь ждете?
– Нет… А вы все такой же. Билли… Не дразните меня сегодня. Я не расположена…
– Бедняжка, садитесь, выпьем чашку чая. Ужасный год!.. Самые лучшие актеры закладывают последнюю цепочку от часов. А почему вы не едете в провинцию?
– Не говорите об этом… Только бы мне вылечить горло… Оно меня вконец измучило.
– А помните сезон в Соммервиле?
– Еще бы не помнить, Билли… Чудесно было!
– В последний раз я видел вас в «Бабочке». Тогда я был в опале.
– Почему вы тогда не вернулись?
– Я все еще сердился на вас… Состояние было отвратительное, меланхолия… неврастения… в кармане ни гроша. В тот вечер я не владел собой. Я не хотел, чтобы вы увидели во мне зверя.
Рут налила себе чашку крепкого чая. Она вдруг почувствовала прилив лихорадочного веселья.
– Ах, Билли, как вы все это помните? Я была тогда глупой девчонкой… Я боялась, что любовь, замужество, все эти вещи помешают моей работе в театре, понимаете?… Я бредила успехом.
