Годар был женат на Саре, ирландке, с которой познакомился в лондонском баре, теперь она старалась представить себя как музыкальное дарование. В этом у нее и Казановы было нечто общее, и они стали друзьями. Джакомо немного поиграл в карты с Годаром, оплатившим и проигрыш собственной жены. Вероятно, выиграл Джакомо — он смог заплатить двадцать неаполитанских дукатов (восемьдесят французских франков) за аренду жилья для студентки-певицы по имени Агата Каррара (известной как Каллимена) и ее тети. Такой поступок был вполне в его духе.
Тем временем через многочисленных друзей по Лондону, перебравшихся потом в Неаполь, Джакомо стал частью британского сообщества экспатриантов. Он часто обедал за элегантным столом с сэром Уильямом Гамильтоном — еще не женившимся на более известной Эмме, — к которому на вечера приходили знакомые Казановы из прошлого, среди них Элизабет Чадлей, бывшая леди Херви, а теперь герцогиня Кингстон. Микеле Империали, князь Монтены и Фанкавиллы, пригласил их в имение неаполитанского короля у подножья Везувия. Князь по-королевски развлекал их, в том числе купанием вместе с лебедями. Герцогиню Кингстон, как утверждалось, затея напугала. Чтобы не отстать, Казанова вместе с другими плавал в бассейне, когда внезапно почувствовал дурноту. «Это чуть не убило меня», — позже написал он.
Остатки благосостояния Казановы — или денег маркизы д’Юрфе — испарились в округе Неаполя в 1770 году, и были истрачены в основном на Агату Каррару и ее семью. В отличие от многих предыдущих танцовщиц и певиц Казановы, она, кажется, была настоящим талантом, который он стремился всемерно развивать, хотя ей это стоило собственной девственности, а ему — урегулирования долгов всей ее семьи. Это был классический договор эпохи между женщиной-исполнительницей и спонсором-аристократом. За исключением того, что Казанова не был ни богатым, ни аристократом. Драгоценности, которые он когда-то отдал другой Агате (бывшей одно время — любовницей лорда Хью Перси, а ныне — синьорой Орчиволо), снова вернулись к нему. Она и ее муж догадались о его безденежье, и она, похоже, пыталась создать у итальянца впечатление, будто он был ее крестным отцом. С помощью этих драгоценных камней, которые оценивалось в сумму свыше 15 000 ливров, Казанова намеревался ехать на север в Рим. Но до отъезда он отправился к прежней своей любимой Анне Марии и их общей дочери Леонильде.
С тех пор как он последний раз видел их и написал пьесу для Леонильды, еще не зная, что она его дочь, Леонильда обрела финансовое благополучие. Она вышла замуж за маркиза и вместе с матерью с комфортом жила в большом доме, напомнившим Казанове сады Фраскати, где была зачата Леонильда. Когда Анна Мария обнаружила, что Джакомо находился в Неаполе, она пригласила его посетить ее и их дочь с мужем.
Уже второй раз за свою недолгую жизнь — ей было еще только двадцать лет — Леонильда оказалась с человеком, который был могущественным, но импотентом. Старый маркиз де К., как Казанова вынужден его называть (Анна Мария, Леонильда и сын Леонильды, другой маркиз де К. были живы, когда он писал мемуары в конце 1780-х годов), страдал от подагры. Он не мог стоять, когда его молодая жена познакомила его с шевалье де Сенгальтом. Леонильда, как заметил Казанова, выросла на несколько дюймов, но не утратила своей девичьей порывистости — она побежала прямо в объятия отца. Маркиз поцеловал его в губы, что удивило Джакомо только отчасти, поскольку, как он пишет, традиции масонства редко, но встречались среди дворянства старого поколения в этой части Италии.
Казанова и Анна Мария засвидетельствовали друг другу свою дружбу и обсудили дела своей дочери. Хотя Леонильда удачно вышла замуж и Анна Мария получала выгоду от ее брака, мать беспокоилась, что ее дочь несчастна: девушка хотела иметь и ребенка, и любовника. Старый маркиз был нервным и негодным в постели, но он бы, возможно, смог поверить, что будущий ребенок от него. Анна Мария и Казанова наверняка помнили молодую женщину во Фраскати, побывавшую в аналогичных обстоятельствах.
Мать, дочь и Казанова вышли в сад. Стоял жаркий день, но в саду имелись тенистые беседки, и холодная весна охлаждала дом. Во многом место действительно походило на сады Фраскати. Как представляется, вся троица была замешана в том, что случилось дальше.
Мы спустились в грот, где, как только остались одни, стали с наслаждением называть друг друга «отец» и «дочка», что давало нам право на удовольствие, которое, хотя и было несовершенным, тем не менее было греховным… [Анна Мария] предупредила нас о необходимости сдерживаться, дабы не завершить наше взаимное преступление, но, сказав так, ушла в другую часть сада… Однако ее слова после ее ухода возымели обратный эффект. Будучи преисполнены решимости не допускать нашего так называемого преступления, мы сблизились настолько, что невольное движение заставило нас завершить полностью… Мы оставались неподвижными, глядя друг на друга и не меняя своих позиций, оба были серьезны и молчаливы, погружены в размышления, изумлены — как мы рассказывали друг другу потом, — потому что не чувствовали себя виновными и не мучились угрызениями совести.
Это один из самых удивительных эпизодов мемуаров и практически уникальное признание в кровосмешении. Приводится конкретный контекстуальный фон: Леонильде нужен был ребенок, Анна Мария была заинтересована найти ей самого молчаливого любовника, и тогда практиковались в значительной мере отличные от современных ценности — в определенных церковных кругах серьезной озабоченности инцестами не было, а в семейной жизни не хватало приватности. Но факт инцеста оставался. В печальной нисходящей траектории второй половины жизни Казановы его роман с Леонильдой выделяется как короткий миг эротического счастья, окрашенного, возможно, желанием вернуть свою молодость с Анной Марией, а также и изучить все границы интимного опыта.
То, что начиналось как шок, вскоре обратилось в фарс. Казанова, возродив свою сексуальную уверенность самым неортодоксальным образом, затеял серьезный роман с горничной Анны Марии, Анастасией. Это была неудачная идея. Каждый человек, в том числе старый маркиз, высмеивал пару, особенно после того, как Анастасия призналась Леонильде в домогательствах к ней их «гостя в летах». «Аппетит, — как замечал Казанова, ублажая по ночам Анастасию, — приходит во время еды». С Леонильдой он, по его словам, встретился в саду «еще только два или три раза». Он словно вернулся к себе прежнему, и все недолгое время они жили счастливо. Естественно, так не могло продолжаться вечно. Старый маркиз знал, что средства Казановы значительно истощены, что он был отцом Леонильды, а также и о переданном им несколько лет назад через Анну Марию приданом для дочери. Маркиз вернул его Казанове обратно, все пять тысяч дукатов, и Казанова взял деньги. Эго было его платой за отъезд.
Он отправился обратно в Рим через Монте-Кассино в сентябре 1770 года. У него были деньги и легко на душе, несмотря на то, что он оставил двух любимых им женщин.
Несколько недель спустя Леонильда обнаружила, что беременна.
* * *
Поселившись в Риме в доме у Пьяцца ди Спанья, где он жил в 1745 году и останавливался в 1760 году, «в красивой квартире с видом на испанское посольство», Казанова вскоре принялся завоевывать местное общество. Он снова был в форме и необычным образом совратил дочь хозяйки жилья, Маргариту Полети, купив ей искусственный глаз у британца- окулиста, Джона Тейлора, служившего Георгу III. В ночных беседах в спальне Казановы девица призналась, что потеряла свою девственность с жившим рядом молодым портным в присутствии другой девушки-подростка. Это была знакомая история для Казановы, чей первый сексуальный опыт произошел при сходных обстоятельствах. Джакомо устроил встречу с Маргаритой, ее подругой Вирджинией Буонаккорси и их соблазнителем, Маркуцио. Ему доставляла удовольствие интрига, и все чаще ему нравилось смотреть. Достигнув сорока пяти лет, Казанова впутался в беспорядочную связь вчетвером, которую находил интересной во многом из-за молодого Маркуцио и, вполне возможно, своих воспоминаний о К. К., М. М., Нанетте и Марте. «Любя обеих [девушек] и чувствуя величайшую тягу к молодости, я часто с удовольствием смотрел, как он исполняет любовные подвиги». Но глаза венецианца оставались глазами знатока и, вероятно, извращенца. Ему нужна была дополнительная стимуляция для возвращения того, что когда-то давалось слишком легко. «Я был очень рад заметить, что вместо того, чтобы завидовать наслаждению Маркуцио и его способностям, я обнаружил, что он был так щедро одарен природой, что, когда я увидел его орудие, то почувствовал благотворное влияние на место, наконец разделившее радости по мере роста наслаждения от вида юноши более красивого, чем Антиной, и исцелившего меня».
