Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 81
Отца, как я узнал, впервые арестовали не в 1937 году, а в 1927-м, после высылки Троцкого из Советского Союза. Затем его брали превентивно на большие праздники. Так до 1938 года. И дали ему по тем временам немного — три года. Но ему добавляли, и он просидел до 1940-го. Затем он попал в поток, который вышел на волю после смены в НКВД Ежова на Берию. Тогда восемь тысяч было отпущено. В их числе были известные люди, в том числе Рокоссовский. И мой отец, хотя был он человеком маленьким, простым рабочим.
22 июня 1941 года он ушел добровольцем на фронт. Но повоевать ему не пришлось. Рассказывают, что есть даже свидетели, что их грузовик разбомбили немцы. И он был убит. Дед мой тоже прошел ГУЛАГ. Хотя и был участником революции, а затем — комиссаром железной дороги. После выхода на свободу он влачил жалкое существование.
Я очень рано ушел из дому, в 13 лет. Мотался по детским приемникам и колониям. Это горький опыт. Я работал в колхозах, на стройке, завербовался на Таймыр, объездил практически всю страну. Чем я только не занимался. Так было до 22 лет. Тогда я связался с газетой. Сначала — с районной, на Кубани. Это было «Сталинское знамя». С тех пор я и пошел по этой стезе. Работал корреспондентом радио в Черкесии, в газете «Советская Черкесия».
Там, на Ставрополье, у меня вышел первый сборник стихов, там я поставил первые свои пьесы в местном театре. Затем уехал в Москву. Сначала был свободным художником в «Литературной газете». Сошелся с той группой людей, которые заняли сейчас довольно-таки прочное положение в литературе. К сожалению, мы с ними в последние годы резко и полностью разошлись. Это Станислав Рассадин, Булат Окуджава, Бенедикт Сарнов, Лазарь Шиндель и целый ряд других. Но, во всяком случае, эта школа дала мне очень многое. Люди они были образованные, знающие, я многое от них получил.
Пришлось заняться литературными переводами. Переводил по подстрочникам многих поэтов с разных языков — от грузинского до киргизского и татарского. Но вот в 31 год я напечатал первую прозу. Опубликована она была в известном тогда сборнике «Тарусские страницы». Этому способствовали именно те люди, о которых я говорил выше. Они были связаны с Константином Паустовским, и он тоже решил меня напечатать. Так началась моя судьба в прозе. Затем появились первые вещи в «Октябре». Остальные журналы меня отказывались печатать.
— Одно время вы даже были членом редколлегии «Октября». И некоторые диссиденты, впоследствии упрекали вас едва ли не в «сотрудничестве с режимом»…
— Да, я входил в редколлегию «Октября». Но не долго, всего восемь месяцев. Вышел я оттуда после чехословацких событий 1968 года.
Должен сказать, что я никогда особой разницы, кроме качественной, не видел между советскими журналами. «Октябрь» действительно был журналом качественным, хотя и коммунистическим. Но на этом даже Твардовский в конечном итоге разошелся с Солженицыным. Как только Солженицын в «Раковом корпусе», в целом ряде других вещей показал, что он этой идеологии ни под каким видом принимать не желает, они разошлись. Да, «Октябрь» был советским журналом высокого качества, в чем огромная заслуга его сотрудников. В нем был опубликован ряд весьма значительных вещей. Но если вы почитаете его политическую публицистику, то увидите, что она хотя и написана с марксистских позиций, но зачастую блестяще.
Мне рассказала в связи с этим критикесса из «Литературной газеты» одну историю. Она как-то упрекнула Анну Андреевну Ахматову, с которой была близка, в том, что та опубликовала большой цикл стихов в газете «Литература и жизнь». Тогда в сравнении с «Литературной газетой» она считалась вроде бы как «реакционной». И Ахматова сказала мудрую вещь: «Галя, я старый человек, и у меня уже просто нет времени устанавливать микроскопическую разницу между вашими прогрессивными и реакционными органами печати. Этому правилу я и следую».
Так вот, я начал печататься там. После того, как я стал членом редколлегии «Октября», у меня вышла книжечка в «Библиотеке «Огонька», затем — в «Советской России», в «Молодой гвардии» вышла книга прозы. В общем, меня привечать начали.
— Прогремел гром с Запада. Тогда, я полагаю, поток отечественных публикаций иссяк?
— Прекратился. Мне, правда, не в чем обвинить издательство «Советский писатель». Они не посылали на меня никаких доносов и даже выплатили мне пятьдесят процентов аванса за мой не пошедший у них роман. Но после того как «Самиздат», а затем «Тамиздат» обратили на меня внимание, я попал под свет прожекторов наших властей.
— Вы в партии никогда не состояли?
— Никогда. Я человек верующий.
— А как вы стали верующим?
— Через литературу. В конце 50-х годов. Через Достоевского, через философа Бердяева. Как раз в то время к нам стали проникать его книги, книги Флоренского и Сергея Булгакова. Это, впрочем, достаточно типично для интеллигенции моего поколения. Все к вере шли через литературу.
А что касается партии, то это, знаете, сейчас легко говорить и даже кокетничать тем, кто не был в партии. А мне, кстати сказать, никто не предлагал. Я как-то разговорился со своим хорошим знакомым Николаем Михайловичем Лыжиным, первым секретарем Карачаево-Черкесского обкома партии, который ко мне относился лояльно и довольно снисходительно реагировал на всякие мои антисоветские разговоры. Я спросил: «Николай Михайлович, а что это меня никто никуда не приглашал — ни стучать, ни в партию?» А он и говорит: «И никогда тебя не пригласят. Потому что ты человек неуправляемый».
Поэтому никто еще не знает, как бы я среагировал, если бы мне предложили вступить в партию. Так что я сужу о людях не по тому, был он в партии, не был в партии, а сужу их по нынешним поступкам.
— Вам пришлось заплатить за свою гражданскую позицию именно эмиграцией. Как складывалась здесь ваша судьба — и литературная, и Политическая?
— Социально мне ничего не грозило. У меня были стартовые возможности. Были довольно приличные деньги — за издание «Семи дней творения» и авансов под следующий роман. Так что это по тем временам была достаточно солидная сумма. И я на нее мог несколько лет, хотя и не более того, прожить. Но после моих выступлений и пресс-конференций мне позвонил довольно известный тогда журналист Карл Густав Штрем, представитель газеты «Вельт». Известен он был тем, что брал интервью у Александра Солженицына для «Немецкой волны». Тогда каждое такое интервью было событием. Это сейчас давай, не давай, никто не слышит.
Штрем — прекрасный журналист, отлично говорит по-русски. Он встретил меня в Мюнхене, и мы с ним подробно поговорили. А затем он мне позвонил в Париж и сказал: «С вами хотел бы встретиться Аксель Шпрингер. Он готов вам дать свой самолет». Аксель пригласил меня к себе в поместье под Гамбургом. Я очень резко тогда выступал против «Остполитик» и против Брандта, который был политическим врагом Акселя. И у Шпрингера это, видимо, вызвало ко мне первоначальные симпатии. Как-то чисто по-человечески мы сошлись.
— Для нас имя Шпрингера всегда ассоциировалось с реваншизмом, желтой печатью, с реакцией. «Чисто по-человечески» его никто себе не представлял.
Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 81
