Дождавшись очередного затишья, Старуха вошла. Сразу скорчилась: после промозглой, многолетней, привычной уже слепоты дневной свет в чужом сне ослепил, как вспышка японской мыльницы, направленной прямо в глаза.
…Очень жарко. Монастырский двор залит солнцем, словно горячим топленым маслом. Где-то там, внизу, волны бьются о древние камни. Рокочущие удары сменяются захлебывающимся беспомощным шелестом, а затем двумя секундами тишины. Раз за разом. Раз за разом. За разом.
Старуха подставила лицо чужому палящему солнцу чужого жаркого сна.
Старуха зажмурилась. Как приятно жмуриться… Потом снова открыла глаза. Весь мыс шкворчит и лоснится, от соленых брызг шипят древние камни. Она узнала. Как приятно возвращаться туда, где уже раньше бывала…. Она узнала. Это же полдень на Фиоленте! Полдень в Божьей стране….
В это время древняя застывшая лава вновь становится горячей и вязкой.
В это время греческие головы скал скалятся в пустой небосвод.
В это время в Божьей стране пахнет жертвенной кровью.
В это время в Божьей стране не бывает теней.
Она уже была здесь не раз. И однажды — в это же самое время.
В такой же полдень. Тот монах, отец Николай, в марте сорок четвертого — он видел это место во сне. Они проникли в его сон вместе, она и Эльза. Они были тогда белокурые, юные. Они увидели его среди греческих скал. Он молился. Он не успел ничего предпринять. Они его задушили. Потом бездыханного сбросили в Черное море. И утром он не проснулся…
Точно так же, как завтра не проснется эта девчонка.
Остается только найти ее.
Старуха подошла к самому краю. К тому месту, откуда они с сестрой когда-то сбросили тело монаха. Она подумала, что девчонка, скорее всего, должна быть там, внизу. Где-нибудь у кромки прибоя. Чужие сны тесны и компактны — далеко не уйдешь…
Ника была там. По колено в воде. И она была не одна.
Старуха вдруг поняла, кто был виновником той долгой томительной тишины. И кто затем наладил мерцающую лампочку ее сна. Кто подарил ей этот мирный прибой.
Эрвин. Он прижимал девчонку к себе. Они целовались. Глаза Ники были плотно закрыты. Глаза Эрвина — нет.
Старуха медленно шагнула с обрыва вниз и поплыла по густому студенистому воздуху, стараясь оставаться вне поля зрения Эрвина. Ее раздражало его присутствие. Он все осложнял. Делал ситуацию непредсказуемой.
Она опустилась у него за спиной — совсем тихо, неслышно. Они по-прежнему целовались. Его кудри сияли на солнце. Он все осложнял. А впрочем… Решение, простое, как и все истинное, пришло к Старухе как благословение свыше.
Она ведь могла изменить его, подменить его — прямо тут, в нервном сне затравленной девочки. В ее власти было превратить его из любовника в Оборотня. Превратить счастливое сновиденье в кошмар. Ей нужно было просто окликнуть его. Назвать его имя. Другое, нужное имя.
— Здравствуй, Эрик, — сказала старуха громко.
Они оба повернулись на оклик. Девчонка хотела вскрикнуть, но вместо этого тяжело застонала. И медленно прижалась к нему.
— Эрик, Эрик, — повторила старуха чуть тише. — Эрик, мой мальчик.
Что-то в его глазах изменилось. В нужную сторону. В сторону подконтрольности.
Оставалась девчонка.
— Ты разве не видишь, кого обнимаешь? — спросила старуха у Ники. — Посмотри на него. Ты разве не видишь?
В чужом сне очень важно правильно поставить вопрос. Это как настроить объектив фотоаппарата на резкость. Правильный вопрос, заданный с правильной интонацией, заставляет спящего разглядеть.
— …Ты разве не видишь? Это же Оборотень. Сейчас он тебя задушит.
Девчонка опять застонала. Отодвинулась от него. Разглядела. Медленно, неуклюже попятилась.
Такие медлительные! Потрясающе, насколько же люди медлительны в собственных страшных снах… Как утопленники, бредущие по дну водоема с камнем на шее.
Старуха умела быть быстрой.
Она поймала ее в три прыжка. Она повалила ее прямо в волну. Сомкнула руки на ее тонкой шее.
— Позволь, я сам. — Эрик опустился на колени рядом с девчонкой.
В его глазах отражалось нездешнее море…
— Я хочу сам ее задушить.
…синее-синее…
— Ты ведь позволишь мне, Грета?
Старуха пристально на него посмотрела. Потом неторопливо кивнула.
У него было хорошее лицо. Ей понравилось.
Ничего человеческого.
НИКА
Старуха отходит. Оборотень садится на ее место, сжимает мне горло и внимательно смотрит в глаза. Как заботливый доктор. Как ангел, явившийся к смертному ложу.
Я лежу на спине. Я задерживаю дыхание. Я смотрю через воду. Я могу не дышать какое-то время. Но потом, когда это время пройдет, он по-прежнему останется рядом. Он меня не отпустит, мой ангел. Он меня никогда не отпустит.
Я смотрю ему прямо в глаза. Они синие-синие…
Позади него, там, наверху, кто-то кричит. Это Данилов. Он по-прежнему в рясе. В руках он держит свой бубен.
Он кричит мне:
— Оружие! Мы мирный народ, но нам нужна лишь победа! К оружию, дочь моя!
Я смотрю через воду. Я не дышу. Его крик что-то вспугивает во мне. Какую-то мысль, юркую и блескучую, как маленькая скользкая рыбка. Мне не удается ее поймать — и она исчезает, серебристо нырнув в надвигающуюся на меня темноту…
Данилов бьет в бубен — и Оборотень вдруг отпускает меня. Целует в губы. А потом просто уходит.
Данилов бьет в бубен. Я встаю на ноги и снова вижу Старуху. Она слепо таращится вверх, на скалу.
Я смотрю, как она делает нелепые движения руками. Точно тянет на себя невидимый корабельный канат, невидимую рыбацкую сеть или якорь. А потом я вдруг понимаю, что каким-то образом она тянет его. Данилова. Вниз.
Он срывается и летит прямо на камни. Молча и не шевелясь в воздухе. Как оловянный солдатик. Он падает. Совершенно беззвучно. И больше уже не встает.
Старуха идет на меня. Я хочу убежать — но ноги словно вязнут в илистом дне. Она говорит мне:
— Спасибо.
Ее голос похож на крик издыхающей птицы.
Он говорит:
— Молодец. Ты показала нам вход. Теперь ты нам не нужна.
Она подходит ко мне все ближе. Она говорит:
— Я перегрызу тебе горло. Это быстро. Хотя и больно.
Вода вокруг нас становится мутной и бурой.
Она смотрит на воду своими слепыми глазами.
— Что это, крошка? Что это у тебя тут творится? — За белой пеленой ее глаз, как привидение за тюлевой занавеской, мель кает испуг.
