«Не могу я сегодня. — Глаза Персиваля слипались, он вытянулся на кровати. — Давай с утра, хорошо? Лучше кончай меня поучать и иди сюда, а то мне холодно…»
Через пять минут он уже спал в обнимку со Львом, положив голову на его широкую лапу и пряча лицо в молочно-белой гриве. Лев скосил на него взгляд с заботливой любовью, широко зевнул, обнажая острые мраморные клыки, и закрыл глаза. Из пасти у него пахло цветами.
«Знаешь, это хорошо».
«Ну, во всяком случае, лучше я написать не мог».
Лев хлопнул тяжелой лапой по увесистой стопке листов. Он был доволен. Сегодня выдался хороший день, чтобы ставить последнюю точку: по-настоящему весенний, с теплым ветром и необъяснимым весенним запахом, разлитым в воздухе.
«Теперь надо позаботиться, чтобы твой труд дошел до людей. Но это дело других, не наше с тобой. А ты, пожалуй что, свободен».
Персиваль встал из-за стола, обхватив себя руками за плечи. Глаза его сияли тихим торжеством.
«Когда мы отправляемся?»
«Сейчас. — Голос Льва внезапно стал очень громким. Ликующим. — Мы выходим сейчас!»
Они вышли из дома. Весенний ветер продувал их насквозь. На деревьях проклюнулись большие почки, Персиваль слышал, как внутри жестких коробочек шевелятся крохотные млечно-зеленые листки. Он слышал, как тает снег, как растет под снегом трава, как бьется сердце птицы, оправляющей свои перья. Он любил их всех, но более не мог здесь оставаться.
Какая-то мысль остановила его; он с сомнением оглянулся на маленький серый дом, на плотно притворенную дверь.
«А… мое тело?.. Надо же что-то сделать, похоронить… Ты не мог бы…»
«Ну нет. — Лев широким движением распахнул свои крылья, и они заблестели в солнечных лучах. — Это все — дела людей. Тем более что люди придут завтра утром. Они позаботятся о теле, заберут и твою книгу — видишь, наши позаботились обо всем. А вот что с ней дальше будет — это уже не моя забота. Да и не твоя. Пора лететь».
Персиваль сел на его широкую спину, покрепче ухватился за гриву. Радость, сильная, как огонь, охватила его, мир засиял чистыми красками, как тысяча радуг. Мир был осиян светом и бесконечно благ, но самое лучшее, что есть на земле, — это все-таки небо.
«Готов? — Лев присел перед прыжком, оттолкнулся сильными лапами от зеленой земли. — Лети-им!..»
Широкие крылья зазвенели, набирая в себя ветер, и Лев полетел над просыпающимися деревьями, над поющими горами, над всей бесконечно прекрасной землей, набирая высоту, унося — унося его в Свет.
Эпилог
Хоть и нет у них дома, кроме рук Твоих, —
Но дай им вернуться домой…
— Человек должен бороться со злом. Вершить добро во имя Господа.
— Да? — беспечно отозвался Алан, откидывая со лба длинные выгоревшие волосы. — Наверное, так… Но мне кажется, что человек может и просто радоваться… иногда.
Он с места выслал коня в галоп и помчался, топча серебристый вереск, вниз с крутого холма. Глэймор рассмеялся и ударил серого пятками по бокам, и его длинная грива, взметнувшись, задела рыцаря по лицу.
Они ехали рядом, глядя в летние небеса, и темные волосы старшего брата отливали на солнце вересковым серебром.
— Глэймор, как же я рад, что мы наконец в Камелот едем! Короля увидим, наших всех…
Тот кивнул, улыбаясь и не отрывая взгляда от светлого неба.
— Так Пятидесятница же, великий праздник. У кого хватит совести в такие дни воевать?
— Интересно, на этот раз какое чудо случится? Ведь обычай ни разу не подводил!.. Помнишь даму с черным оленем в прошлом году?
— Конечно, помню. Только мне кажется, там не в олене было дело. Просто эта девица хотела замуж за сэра Персиваля…
Алан расхохотался так, что вересковые холмы отозвались звоном, а рыжий конь, прядая ушами, удивленно оглянулся на хозяина.
— Персиваль — замечательный, — отсмеявшись, серьезно сообщил он.
Брат невозмутимо кивнул, въезжая под лесной зеленый свод, пронизанный золотом лучей.
— Конечно, замечательный. И Дарнард тоже, и Грифлет. У нас все друзья хорошие.
— А король — лучше всех. — Голос Алана дрогнул от горячей любви.
— Ну так на то он и король над нами. Иначе и быть не могло…
— Глэймор!..
— Что, братик?..
— Я тебе не говорил, какой мне снился сон?..
— Нет.
— Жалко. А то я сам его почти забыл, помню только, что очень важный. Там был человек… очень странный… Похожий на меня.
— Ну, если на тебя — то и в самом деле очень странный, — скептически заметил Глэймор, поправляя съехавшую седельную суму.
— Да нет же, странность его была не в том!.. Но я, к сожалению, все забыл. Помню только, что я очень удивился. И еще помню, что я первое подумал при пробуждении… Сказать?..
— Ну, скажи, что ж с тобой поделаешь.
— Глэймор! Милый мой!.. Я тебя все равно люблю, хоть ты и изображаешь, что тебе сорок лет, а не двадцать два. Так, о чем это я?.. А, я подумал…
— Ну надо же, Алан. Что ты говоришь! Ты разве умеешь думать?
Но Алану было слишком хорошо, чтобы хоть сколько-нибудь обижаться.
— Я понял, что… все хорошие люди рано или поздно встретятся. В каком-то особом, самом лучшем месте, где ни один враг не сможет до них добраться.
«Сколько раз я тебе об этом говорил, братик, когда ты плакал по отцу, — подумал Глэймор. — Но, видно, все не впрок. Наконец-то сам додумался…» Вслух же он сказал иное:
— Для этого надо быть хорошим человеком. И о мелочах тоже не забывать. Я вот недавно взял в руки твой меч — Иисусе Христе! Он у тебя тупой, как… мужицкий топор. Рыцарь должен следить за своим оружием.
— А зачем это ты хватаешь чужой меч?.. Я же твой не трогаю! И вообще это пустяки. Приедем в Камелот, отдам какому-нибудь оруженосцу наточить…
— Эх, братик, братик…
Они ехали по залитому солнцем летнему лесу, ехали к людям, которых более всего любили, на светлый праздник Святого Духа. «И скоро случится что-нибудь очень хорошее, я чувствую, — думал Алан, — что-то приближается. Ничего не жаль, все будет правильно, если мы постараемся быть правильными сами. Пусть мы такими и останемся в вечности — едущими бок о бок, и волосы наши блестят на свету. Все хорошие люди обязательно встретятся, а иначе и быть не может. Мы всегда будем вместе, потому что так устроил Господь».
