58
На рассвете в саду заиграли первые лучи солнца. В доме уже несколько часов стояла тишина. Я подобралась к открытому окну. Тело так занемело от холода, что ползла я к нему несколько часов. Каждый дюйм давался в борьбе с желанием уснуть, но я все преодолела. Осторожно выглянула наружу, сердце устало билось. Я была уверена, что Огава сторожит меня в соседнем доме. Но в саду было тихо — призрачный серебряный мир, тихий и спокойный, словно замерзший во льду корабль. Все было покрыто бриллиантами замерзших капель. Капли, словно ожерелья, висели на деревьях.
Выбравшись из окна, я без сил упала в снег, долгое время не шевелилась, привалилась к ветке, на которой прежде висел мешок, смотрела на безмолвный зимний мир.
Что здесь произошло? Что случилось? Все окна галереи были разбиты, все ветки на деревьях обломаны, висевшая на шарнирах ставня время от времени поскрипывала.
Капли на деревьях такие красивые… Занялся рассвет, и мой мозг медленно заработал. Такие красивые. Я смотрела на деревья, окружавшие каменный фонарь, на место в саду, которое так восхитило Ши Чонгминга. Потихоньку ко мне начало приходить осознание. Замерзшие капли крови и клочки плоти рассыпались по ветвям, словно здесь что-то взорвалось. Вот и на каменном фонаре что-то висит, словно выцветшая бумажная цепь… Зашевелилось смутное воспоминание — фотография в газете, неизвестная жертва, внутренности, вывалившиеся из багажника автомобиля.
Джейсон…
Я долго смотрела на то, что от него осталось. Меня поражал затейливый узор — жгуты и оборки, маленькие завитки, словно рождественские украшения. Как может это быть таким красивым! Налетел ветер, закружил снежные хлопья, сбросил с ветвей кровь. Ветер забарабанил в разбитые окна галереи, закрутился в коридоре. Я представила, что смотрю на все сверху, вообразила червеобразные дорожки и купы деревьев. Представила, как должна выглядеть кровь — ореол над каменным фонарем, а затем я мысленно посмотрела в сторону и увидела крышу дома, красную черепицу, выглядывающую из-под тающего снега. Увидела маленький переулок и семенящую по нему старушку. Увидела рекламу с Микки Рурком и всю Такаданобабу — поле для выездки верховых лошадей, увидела Токио, блестящий и сверкающий, и Японию, присевшую, словно стрекоза, на бок Китая. Великий Китай. Одна картина сменялась другой, пока я не задремала. По небу побежали облака, я закрыла глаза и позволила небу, или ветру, или луне подхватить меня и унести.
59
Нанкин, 21 декабря 1937
Не знаю, сколько времени бежали мы среди деревьев, барахтаясь в снегу. Большую часть пути я тащил Шуджин, потому что она быстро устала и просила меня остановиться. Но я был безжалостен: тянул одной рукой ее, другой — тележку. Мы все бежали и бежали в лес, путь освещали звезды. Через несколько минут шум мотоцикла затих, и на пустынной горе — горе-призраке — слышно было только наше дыхание. Но я не хотел останавливаться. В темноте нам попадались развалины сожженных и покинутых великолепных вилл, разграбленные террасы. Между деревьями висел запах золы. Мы по-прежнему шли по колено в снегу. Невольно закрадывалась мысль, что, возможно, здесь лежат мертвецы.
Когда показалось, что мы на полпути к небесам, над горой появилось солнце, занялся кровавый рассвет. Шуджин окликнула меня. Я обернулся и увидел, что она прислонилась к камфарному дереву и держит на животе руки.
— Пожалуйста, — выдохнула она. — Остановись. Я больше не могу.
Я спустился к ней по склону, взял за локоть. Колени у нее подогнулись, и она села в снег.
— Шуджин, — прошептал я. — Что такое? Началось?
Она закрыла глаза.
— Не могу сказать.
— Ну же! — Я потряс ее за руку. — Не время проявлять застенчивость. Скажи мне — началось?
— Не могу сказать, — свирепо сказала она, открыла глаза и встретилась со мной взглядом. — Потому что не знаю. Ты не единственный человек, муж мой, у которого до сих пор не было ребенка. — Ее лоб был мокрым от пота, в воздух поднималось горячее дыхание. Она обвела снег вокруг себя руками, как будто построила гнездо, и скорчилась. — Я хочу лечь, — сказала она. — Позволь мне полежать.
Я бросил тележку. Мы забрались так высоко, что пожары Нанкина на рассветном небе выглядели как рдеющее пятнышко. Сейчас мы находились на небольшой ровной площадке, укрытой густой рощей из каштанов, ореха и вечнозеленых дубов. Я вернулся на несколько ярдов назад, прислушался. Было тихо. Ни рева мотоциклетного двигателя, ни мягких шагов по снегу, только мое свистящее дыхание да скрежет зубов. Вскарабкался на склон, описал большой круг, делая остановки через каждые несколько шагов, прислушивался к лесу. Светало, сквозь деревья просачивались слабые солнечные лучи, в двадцати ярдах от меня, ниже по склону, они осветили что-то, прикрытое сухими листьями и мхом. Оказалось, это огромная каменная черепаха. Морда и панцирь были запорошены снегом. Черепаха — великий символ мужского долголетия.
Сердце радостно забилось. Оказывается, мы возле храма Линггу! Даже японцы относятся к святилищам уважительно — ни одна бомба на них не упала. Если это — место рождения нашего ребенка, то знак благоприятный: его жизнь будет вне опасности.
— Иди сюда, за деревья. Я устрою тебе укрытие. — Я поставил тележку на бок, вытащил все одеяла и расстелил под ней. Привел туда Шуджин, уложил и дал сосулек с дерева, чтобы она утолила жажду. Потом зашел с другой стороны, подгреб снег и устроил сугроб, чтобы тележку никто не увидел. Когда все было сделано, я присел, кусая пальцы и глядя на небо, которое с каждой секундой становилось светлее. На горе стояла тишина.
— Шуджин, — прошептал я. — Как ты себя чувствуешь?
Она не ответила. Я подошел к тележке. Жена часто дышала в своей лесной постели. Я снял шапку и подошел еще ближе, кляня себя за то, что так мало знаю о родах. Вырос я, так сказать, при матриархате, меня окружали властные сестры матери. Мне ничего не объясняли. Я был полным невеждой. Блестящий лингвист ничего не знал о родах. Я положил руку на тележку и прошептал:
— Пожалуйста, скажи мне. Как ты думаешь, наш ребенок… — Я запнулся. Слова вылетели невзначай. Я сказал: наш ребенок. Наш ребенок.
Шуджин издала протяжный стон.
— Нет! — прорыдала она. — Ты это произнес. Ты сказал это! — Она двинула тележку и подняла голову. Волосы растрепались, в глазах стояли слезы. — Уйди! — закричала она. — Оставь меня. Уйди! Прочь!
— Но я…
— Нет! Ты навлек беду на маленькую луну!
— Шуджин, я не хотел…
— Убирайся!
— Пожалуйста! Не кричи так. Но она не слушала.
— Убирайся! Уйди от меня со своими проклятиями.
— Но…
— Прочь!
Я вонзил ногти в ладони и прикусил губу. Какой же я дурак. Какой неосторожный! Я привел ее в ярость. И в такое время! Наконец, я вздохнул.
