четвертом часу! Прямо обедать будем. Я есть как собака хочу, – отвечал Николай Иванович. – А пить еще того больше… Чаю, чаю хочу. С каким бы наслаждением я теперь дал меджидие, чтобы по-человечески, по-русски, настоящим манером напиться чаю, сидя около самовара!
Экипаж мчался по узкой улице. Пешеходы, всадники и вьючные ослы так и шарахались в сторону, чтобы дать ему дорогу. Домишки по улице были маленькие, турецкой постройки, с окнами, расположенными как попало, не в симметрию. Между домишками шли пустыри, обнесенные заборами, а в заборах то там, то сям были временные съестные лавки, сколоченные из досок с грудами вареной фасоли, кукурузы, белого хлеба, с таганами и кипящими на них на угольях чайниками с кипятком для кофе. И здесь-то, в одной из лавчонок, судьба послала Николаю Ивановичу увидеть русский самовар. Грязный, кое-где позеленевший, он кипел, поставленный на прилавке, точь-в-точь как у нас в России во время каких-нибудь церковных ярмарок в селах, но с той только разницей, что на нем красовалась надетой та самая медная труба, которая у нас всегда продается при покупке самовара, но никогда не употребляется. Увидал его Николай Иванович и радостно закричал:
– Глаша! Смотри! Наш русский самовар! Вот сюрприз- то! Только заговорил о самоваре, а он тут как тут. Эй, извозчик! Арабаджи! Стой! Стой!
И Николай Иванович вскочил в коляске и схватил кучера за плечи.
– Послушайте, Афанасий Иванович, – сказал он проводнику, – тут самовар, стало быть, можно чаю напиться.
Тот велел кучеру остановить лошадей и отвечал:
– Конечно, можно, но я не знаю, хорошо ли будет, если такого именитого господин и с мадам будут пить чай в самого мужицкого кофейне.
– Э, что тут разбирать! Кто здесь нас знает! Глаша! Согласна напиться здесь чаю? – обратился к жене Николай Иванович.
Та замялась.
– Неловко-то оно будет, неловко, – отвечала она. – Вон тут и носильщики едят, тут и погонщик ослов… Ну да все равно!
И она стала выходить из коляски. Вышел и Николай Иванович.
– Эй! Кайнат![71]– крикнул он выскочившему из-за прилавка турку в рваной синей куртке и шароварах и почтительнейше приложившему руку к феске на лбу. – Кайнат! Чаю нам напиться можно? Чаю, чай… Понимаешь?
Нюренберг тотчас же перевел желание Николая Ивановича по-турецки. Турок, радостно оскалив белые зубы, откинул доску прилавка и стал приглашать гостей войти в лавку. В лавке уже сидели на полу на грязной циновке, поджав под себя ноги, чалма из тряпиц с необычайно смуглым лицом и замасленная, порыжелая, когда-то красная феска, в седых усах и с распахнутым воротом рубахи, в котором виднелась темная, мускулистая, волосатая грудь. Они что- то ели из чашек прямо пальцами. Завидя гостей в европейских костюмах, они поднялись с циновок и встали к стене.
– Сидите, сидите, почтенные! – махнул им рукой Николай Иванович и прибавил: – Селям алейкюм!
– Сабахыныз хайр ола, челеби![72] – откликнулась тряпичная чалма, приложив ладонь ко лбу.
– Николай Иваныч, только я на пол не сяду… – сказала Глафира Семеновна, не видя мебели в лавчонке, но хозяин лавки уже вытаскивал из-под прилавка два некрашеных табурета и говорил:
– Отур буюрун[73], эфендим! Отур буюрун, мадам. Русыя?[74] – спросил он их, сдернул с полки маленький молитвенный коврик, покрыл им один из табуретов и указал на него Глафире Семеновне.
– Россия… Россия… Из России… – отвечал Николай Иванович и прибавил, обращаясь к жене: – Какой радушный турок! Смотри, как он радуется! Не знает, чем услужить. Ну, садись на коврик.
Супруги сели на табуреты и придвинулись к прилавку. Турки уселись у ног их на циновке и продолжили есть из чашек. Кафеджи суетился около самовара и заваривал чай в маленьком чайнике. Нюренберг стоял на улице и покуривал папироску.
– Спросите, откуда у него взялся русский самовар, – сказал проводнику Николай Иванович.
Нюренберг заговорил с кафеджи по-турецки и потом сообщил:
– Он говорит, что здесь много продается самоваров в Пере в русского магазине. А купил он его потому, что к нему очень часто русские матросы заходят чай пить. Самовар у него давно. Он говорит, что в самоваре скорее скипятить горячего вода, чем в чайнике на турецкого тагане.
– Глаша! Слышишь? Какой разумный турок! – воскликнул Николай Иванович. – Но отчего все так не поступают здесь? Отчего другие не берут с него пример?
– О, эфендим! Здесь самоваров есть у многого турецкого кафеджи, – отвечал Нюренберг. – Вот если вы пожелаете съездить на кладбище в Скутари, то там почти у каждого кафеджи самовар.
– Отчего ж ты мне раньше не сказал! – закричал на него Николай Иванович. – А я мучаюсь, терзаюсь, глотая черную английскую ваксу вместо чая. Что это такое Скутари? Где это такой Скутари?
– Через Босфор, на Азиатском берегу.
– В Азии? Так что ж ты, шутишь со мной, полупочтеннейший, что ли! Разве я про Азию спрашиваю!
И Николай Иванович даже сверкнул глазами.
– О, успокойтесь, эфендим, – улыбнулся Нюренберг. – Азия от нас близко. Азия от нас недалеко. Азия от вашего гостиница всего полчаса езды. Мы теперь в Европе, а уж через Босфор будет Азия, а наш Босфор все равно что ваша Нева.
Николай Иванович слушал и не доверял.
– Верно, верно. Он не врет… – шепнула мужу Глафира Семеновна. – Я учила. В пансионе учила… Помню…
Кафеджи между тем расставлял чашки на прилавке и блюдце с сахаром.
В гостях у Карапета
Супруги, сидя у прилавка, пили чай, и Николай Иванович то и дело похваливал его, говоря:
– Вот это чай… Вот это настоящий чай. Не вакса какая- нибудь английская, скипяченная.
Чай был действительно превкусный, свежезаваренный.
Странно было видеть мужчину, одетого по-европейски, и с ним рядом нарядную даму в модной шляпке, сидевших в лавчонке уличного кафеджи и пивших чай, прихлебывая его с блюдечка. Очень естественно, что прохожие начали останавливаться и с удивлением смотреть на них. Подскочил длинноволосый нищий дервиш в грязном балахоне и с криком «гу-гу» протянул им свою чашечку для сбора подаяния. Просила милостыню черномазая, грязная цыганка, у которой торчал из-за спины ребенок, помещенный в кузовке. Пришли торговцы из соседних лавок и тоже остановились, с любопытством осматривая супругов и расспрашивая о них у стоявшего тут же Нюренберга. Странно было для всех, что люди приехали в щегольской коляске и сидят в такой обстановке. Нюренберг объяснял им, как мог, каприз своих клиентов. Турецкий гортанный говор так и стоял в толпе. Остановился даже проезжавший мимо черкес-всадник и присоединился к разговору.
– Послушайте, Нюренберг, разгоняйте, пожалуйста, публику. Чего это столпились и смотрят,
