а темы для разговора еще далеко не исчерпаны.
– Превосходно, – сказал Аскеров. – Давай поговорим о нас. Что ты будешь делать, когда вернешься домой?
– Побреюсь, – не раздумывая, ответил Глеб и опять шумно поскреб заросший подбородок.
– А потом? – не удовлетворившись таким ответом, с неожиданной настойчивостью спросил Мамед.
– Приму ванну, соскребу с себя грязь. Поужинаю с женой при свечах, под звуки классической музыки… Или нет, музыки за ужином не будет. Жевать и слушать классику – занятия трудносовместимые. Так, знаешь ли, вместо двух удовольствий можно не получить ни одного.
– Правильно, – сказал Аскеров. – Не надо жадничать, пытаясь получить все сразу, одновременно. Всему свое время. Ну, хорошо, а потом?..
– Потом мы пойдем в постель, – сказал Глеб. – Надеюсь, подробности тебе не нужны?
Мамед молча покачал головой и опять, болезненно морщась, переложил ногу.
– Потом ты проснешься, примешь душ и позавтракаешь, – сказал он. – Я не об этом спрашиваю.
– А о чем?
– Как ты станешь жить, что будешь делать в своем большом городе? Бриться, ужинать при свечах и принимать душ? Ах да, я еще забыл классическую музыку…
– Согласись, все это не так плохо, – сказал Сиверов, и собственные слова показались ему не слишком убедительными.
– Я бы согласился, если бы не знал тебя. Жизнь в городе похожа на жизнь в клетке. Клетка может быть теснее или просторнее, чище или грязнее, беднее или роскошнее – все это зависит не от тебя, а от твоих хозяев. Но даже золотая клетка – все равно клетка. А ты не из тех, кто хорошо себя чувствует взаперти.
– Как и ты.
– Да, как и я. Но обо мне говорить бессмысленно, потому что впереди у меня на долгие годы нет ничего, кроме клетки – грязной, тесной, населенной глупыми и злобными крысами.
– У нас по этому поводу говорят: за что боролся, на то и напоролся, – заметил Глеб. – Давай все-таки поговорим о деле. Мы с тобой сейчас держим судьбы друг друга в руках. Ты – мою, а я – твою. От того, что мы друг о друге наговорим, многое будет зависеть…
– Боишься? – усмехнулся Аскеров.
– Бояться надо тебе. Со мной все будет в полном порядке, что бы ты обо мне ни наплел. А вот мои слова могут существенно повлиять на твою судьбу.
– Ты предлагаешь сделку?
Часовому наскучило торчать на одном месте, и он начал прохаживаться взад-вперед. В отдалении, переваливаясь на неровностях почвы, прокатился БТР, на броне которого, нахохлившись, сидело несколько солдат в мокрых плащ-палатках. Один из них прокричал часовому что-то неразборчивое, и тот в ответ помахал рукой. Вывернув скованные запястья, Глеб посмотрел на часы. Стекло было разбито, минутная стрелка отсутствовала. Сиверов вздохнул. Хорошие были часы, противоударные. Просто те, кто их делал, даже не подозревали, каким будет удар. Странная штука – жизнь. Противоударные часы приказали долго жить, а человек, который их носил, отделался парой синяков…
– Да, – сказал он, – я предлагаю сделку. Ты говоришь мне все, что знаешь о коридоре, по которому в горы идет оружие, а оттуда в Москву поступают наркотики, а я устраиваю так, чтобы ты попал под амнистию. Добровольная сдача оружия, бесценная помощь следствию – тоже, разумеется, добровольная…
– А дальше?
– Ты сегодня просто невыносим, – сообщил Глеб. – Что ты заладил, как попугай: «а дальше, а дальше»? Что тебе ни скажи, из тебя все время выскакивает этот дурацкий вопрос: а что дальше? Отвечать на него можно по-разному и очень долго, а времени у нас – кот наплакал. Дальше… Я тебе скажу, что будет дальше. Дальше, уважаемый, ты умрешь, как все нормальные люди. Вопрос только, когда и как. Но это уже будет зависеть от тебя. Можешь пойти в горы, выкопать автомат, который наверняка припрятал где-нибудь на черный день, опять кого-нибудь застрелить и наконец-то получить пулю в свой твердый лоб. Твоя пуля давно тебя ищет, ты сам об этом знаешь… А можешь дожить до глубокой старости, посмотреть, как твои внуки, а может, даже и правнуки держатся в седле, и уж после этого, всем довольный, наконец-то протянуть ноги в кругу семьи. Разница, в сущности, невелика, каких-нибудь двадцать-тридцать лет нормальной человеческой жизни, но я бы на твоем месте хорошенько подумал, прежде чем отказываться от выбора.
– Ты волок меня на спине почти сорок километров, – спокойно сказал Аскеров.
– Не почти сорок, а больше сорока, – поправил Сиверов.
– А зачем? Только для того, чтобы снова пристать ко мне со своими глупыми вопросами?
– Ну, предположим. Тебе-то что? Для тебя, Мамед, неважно, зачем тащил. Важно, что вытащил.
– Ты странный человек. Глупо было рассчитывать, что я из чувства благодарности скажу тебе то, чего не должен говорить.
– Глупо. Я на это и не рассчитывал.
– Ты лжешь, но это не имеет значения. Тебе ведь известно мое прозвище, верно?
– Да. Железный Мамед.
– И что, по-твоему, оно означает?
– Что ты боишься заржаветь, – ответил Глеб.
Аскеров покачал головой.
– Чего я никогда не мог понять, так это что заставляет таких, как ты, зубоскалить даже под дулом автомата, – сказал он.
Глеб попытался развести руками, и боль в затекших запястьях напомнила ему о том, что они скованы.
– По-твоему, плакать лучше? – спросил он.
Аскеров не ответил. Он смотрел на низкие сырые тучи, которые были так близко, что больше походили на туман. Где-то там, за этим мутно-серым, медленно, лениво шевелящимся пологом возник и начал приближаться едва различимый, но легко узнаваемый металлический клекот.
– Моя вертушка, – сказал Глеб. – Время, Мамед.
– Ты вовсе не был обязан меня тащить, – невпопад откликнулся Аскеров.
– Тащить тебя оказалось легче, чем бросить, – признался Сиверов. – Я спокойно пристрелил бы тебя в бою, но бросить вот так, одного, без воды и пищи… Я просто так не умею.
– Я так и понял, – сказал Аскеров. – Насчет оружия… Это для тебя так важно?
– Для тебя это тоже важно, – ответил Глеб. – Это твоя земля, а не моя уже который год умывается кровью.
– Твоей тоже достается, – заметил Мамед.
– Тебе от этого легче?
– Раньше я думал, что да.
– А
