на расположенный перед тобой экран, на котором ты летела сквозь ночное небо. Фон можно было выбирать. Я перебирала все варианты, а отец наблюдал за мной и улыбался.
Спустя несколько часов и сотни потраченных жетонов мы встречались с матерью и шли ужинать в ресторан, где был шведский стол с морепродуктами. Крабовые ножки «съешь, сколько сможешь» за 29,99 долларов. Кока-кола со сверкающей вишенкой наверху. Для меня это был рай. Почему, не понимала я, отцу этого мало?
Остаток вечера в Поконо, последнего вечера моей жизни, мать набирала ванну. Никаких дорогих пенок, шампуней и прочего она не покупала. В последующие годы я бывала в домах подруг и мылась в хозяйских ванных, и меня впечатляла дороговизна или уникальность какого-нибудь особого шампуня. Лосьона с белой мальвой. Массажного масла цвета бензина из лесов Висконсина. Можно многое понять о женщине по банным принадлежностям, по их многообразию или минимализму. Порой у самой прижимистой леди, якобы совершенно не интересующейся своим внешним видом, находится папоротниковый кондиционер из Парижа, и ты начинаешь сомневаться в выводах относительно нее.
Мать пользовалась в основном сувенирной продукцией из отелей. Оставшейся от наших поездок в Италию, всех до единой, от медового месяца с моим отцом, во время которого она впервые увидела Рим, Венецию и даже Флоренцию, хоть и росла в городке, расположенном от нее меньше чем в ста милях.
У матери было множество шапочек для душа из гостиницы «Ля Люмьер» в Риме и прибрежного отеля в Сан-Бенедетто. У нее были старые желтые лосьоны из отеля на горячих источниках в Кастрокаро-Терме и кондиционер из маленькой семейной гостиницы в Комо. Был ароматизатор для комнат из Сорренто, из самого, пожалуй, снобского среди всех отелей, в которых мать бывала, и оттуда же мешочек с лавандовой солью для ванн, лежавший в маленькой махровой подушечке. Именно этот мешочек она вы́сыпала в уродливую ванну в Поконо, и именно яркий, пронзительный запах лаванды отвлек меня от просмотра мультика и поманил наверх по узкой, крытой ковровой дорожкой лестнице, где я обнаружила свою мать голой и с отрешенным взглядом в заполненной паром ванной.
Ее груди виднелись над водой, огромные и белые, а все остальное – стройное, загорелое – скрывалось под ней.
Многие из моих коробок, тех, которые я таскала с собой и никогда не открывала, тех, которые были составлены штабелем на нижнем этаже моего дома в Топанге, наполнены мамиными шапочками для душа, лосьонами и пробниками духов. Они давно испортились, но я по-прежнему храню их, все до единого. Однако ни в одной из этих коробок нет соли для ванн из Сорренто. Она была такая одна, и мать использовала ее в тот последний вечер.
– Мамочка, – позвала я. На мне была пижама с героиней японского мультика, которую звали Яркая Радуга. Не думаю, что моя мать когда-нибудь видела во мне ребенка.
– Пожалуйста… – проговорила она. Я поняла, что это значит: уйди, оставь меня.
Я начала плакать. Слезы были моим единственным прибежищем. Вокруг меня клубился пар. Как я хотела быть внутри этого запаха, в кольце рук матери в воде, снова внутри ее живота, где она не смогла бы оттолкнуть меня от себя!
На бортике раковины, таком узком, что с него вечно все соскальзывало, лежали две ватные палочки, которые я использовала этим утром. Отец выудил их из мусорного ведерка. Он был врачом и не имел ничего против трат на ужины с лобстером и поездки на побережье Амальфи, но ушные палочки использовал повторно. Считал, что я слишком неэкономно их трачу. Моей матери было все равно; не думаю, что она вообще пользовалась ушными палочками, или, если уж на то пошло, что у нее хоть когда-нибудь скапливалась сера в ушах или слизь в носу. Не помню, чтобы мать хоть раз простудилась за все десять лет, что я ее знала.
Я услышала, как внизу отец прикурил сигарету. Услышала, как открылась москитная дверь, а потом закрылась.
– Мамочка, пожалуйста, – зарыдала я, – скажи мне, что случилось!
Она покачала головой и уставилась в пустоту мимо меня. Я встала на колени на влажный кафель. Душевая занавеска была цвета плавленого сыра.
Я сунулась в горячую воду, нашарила мамины руки и взяла их в свои. Поднесла к лицу. Даже отмокнув в лаванде, они все равно пахли жжеными сигаретами. И шариками от моли. Мне хотелось позаботиться о матери и хотелось, чтобы она позаботилась обо мне. Мать была единственным в мире, чего я хотела.
– Мамочка! – пронзительно вскрикнула я, но мой голос, казалось, до нее не долетел. Моя нужда была такой первобытной, такой простой, а мамино нутро – таким сложным. Как мантия земли, где никотин слой за слоем покрывал трещины.
Глава 31
Очнувшись, я поняла, что кровотечение продолжается и к нему прибавилась сильная боль. Элинор была дома, она заглянула в мою спальню и спросила, все ли в порядке. Я проигнорировала ее и направилась в ванную. Заперла дверь и долго оставалась внутри. Наконец, велела Элинор выйти на улицу, подогнать мою машину и собрать как можно больше тряпок.
– Тряпок? – переспросила она. – Зачем?
– Потому что я теряю ребенка.
Я услышала, как девчонка ахнула.
– Просто иди уже.
Поскольку мне было жизненно важно оставаться практичной, я решила, что все это к лучшему. Напомнила себе о том моменте, когда в одну из мрачных ночей я увидела в «Инстаграме» жены Бескрайнего Неба фотографию. Я тогда снюхивала кокаин в своей квартире с диска Джимми Баффетта. Я прокручивала ленту, которая редко обновлялась и имела мало подписчиков, но в тот вечер там появилась новая фотография. Ванная комната, наверняка в приозерном доме в Монтане. Их младший сын, в то время годовалый, в японской купальне. Стенки купальни, окружавшие его, были сложены из гладких узловатых камней. Стоял ранний вечер, в окно вливался фантастический свет, и за ним было видно солнце, поджигающее лучами деревья, эти феноменальные орегонские сосны, которые, по словам Бескрайнего Неба, он терпеть не мог рубить. Это заставляло его чувствовать себя убийцей. «Тогда зачем это делать?» – спросила я. Затем, ответил он, что семье нужен огонь.
Этот ребенок в купальне знать не знал, какой он счастливчик. Жена, сделавшая фотографию, знать не знала, кто я такая. Какого ребенка могла бы привести в этот мир я? У тебя были бы только душевые занавески с плесенью по нижнему краю. Мы могли бы жить только в волглых мотелях, питаться поросячье-розовыми бургерами и жирными картофельными чипсами, пересчитывая свои последние
