благополучно скончается в 1228 году, оставив после себя множество нерешённых проблем.
2
Тяжко и горестно вздыхал рязанский воевода и боярин Лев Гаврилович Коловрат в конце июня-разноцвета проклятущего 1223 года.
Принесли недобрую весть его прелагатаи о свершившемся: монгольским войском побиты и все южнорусские дружины, и все северные русские витязи, которые остались прикрывать отступление уцелевших. Никто из витязей не спасся, никто не отступил.
«Не мыслил никогда, что так тяжко будет мне. Евпатий – кровинушка, лихой боец из тебя получился бы… Ладным воеводой и боярином был бы ты у нашего князюшки. Надо же, своими руками отправил сына в пекло адово. Сам не поехал, а его отправил. Горе мне, горе великое!»
В который раз со стыдом и негодованием он смотрел на свою левую руку, которая ссыхалась не по дням, а по часам: давал о себе знать удар половецким мечом пятилетней давности. Поначалу зажила рана и ничего тревожного не наблюдалось. А вот уже в течение трёх последних лет с рукой происходило странное: то она вовсе отказывалась двигаться, то немели запястья, потом пальцы… Словом, самое тяжёлое, что Лев Гаврилович мог делать левой рукой – это придерживать поводья коня, чтобы не сползали к брюху.
Потому и не рискнул старый воин ехать с дружиной витязей – боялся подвести сотоварищей в трудную минуту.
Олёше сказал: недужен. Олёша верил Льву Гавриловичу, жизнь их соединила.
Но в чём недуг, поведал только сыну.
Евпатий ответил:
– Батюшка, не подведу, честь русского витязя пронесу гордо, до самой кончины, ничем не замараю.
«Пронёс, не замарал», – думал воевода, смахивая слёзы.
В памяти возникал день, когда матушка Меланья отошла с миром. Спросила она:
– Помнишь ли божьего странника, что долю твою предсказывал?
– Помню, родимая, помню…
– А ведь он тогда про Евпатия сказывал.
И Лев Гаврилович соглашался, потому что навсегда запомнил пророчество странного человека именем Варлаам.
«Настоящим воителем, которого будут помнить во все времена, во всех градах и весях, станет твой внук, имя которому – защитник и поборник земли Русской».
Не сбылось. Не случилось. Выходит, пророки тоже ошибаются.
Усмирял себя мыслью, что Евпатий до конца исполнил долг русского витязя – отдал жизнь за отчину, но получалось негодно.
В Успенском соборе отслужил панихиду по брату Дементий (отец Василий), по брату и по всей славной дружине русских витязей; служил и заливался слезами, такого ещё не бывало, да и не по чину рыдать священнослужителю. Видно, помнил Дементий братку с писалом в руке, его неумение разбираться с буквицами.
Матушка Надежда и Елена – жена Евпатия – вместе с сыночком Александром стояли в первых рядах молящихся, но не смогли достояться, обе упали без чувств.
Горько рыдала Любомила по родному брату.
Плакали князья рязанские вместе со своим славным воеводой. А он постарел сразу на добрый десяток лет. Голова в одночасье стала белой…
В эти дни терем на Подоле недалеко от Пристани был открыт для всех – и знатных, и простых: поминали русского витязя Евпатия Коловрата, поминали всю славную дружину во главе с Александром Леонтьевичем Поповичем, всех, кто отдал свои жизни «за други своя».
Лев Гаврилович вспомнил свои слова, сказанные им в прошлые времена маленькому Евпатию: «А падёшь в битве, Господь сразу примет к себе, ибо положивший живот за други своя становится ангелом на небеси».
– Вот и стал ты ангелом, сыне мой разлюбезный…
Приходил некто Трофим, одетый половчанином, сказывал, мол, из половецкого полона возвернулся, будто был дружинником в десятке Евпатия. Крепок костью, сгодится и в ратном деле, да и прелагатаем полезен станет, половецкую поганую речь разумеет. Но об этом позже, позже…
3
«Стало быть, мы не выдали этого половецкого катюгу, показали свою честь и совесть перед монголами, потому остались вживе. А надо было сыскать его, сыскать и живьём в землю зарыть, ещё и посыпать песочка на маковку. Почти дружески говорили с монгольским сотником, а он и такие, как он, убили Евпатия. Поубивали других лучших наших витязей – щит и совесть Русской земли: Олёшу Поповича, Добрыню Злата Пояса, Тимоню… Грызть надо было этих монголов зубами, крошить до конца, пока хоть кровиночка в тебе живёт – грызть! Да ништо, Лев Гаврилыч обещал дать службу. Я сослужу!»
Мучился Трофим, переживал, ожесточался душой.
Он вернулся в заброшенную избу, что располагалась чуть севернее слияния реки Серебрянки с Окой. Изба сохранилась в целости-сохранности, но одна беда – никого в ней давным-давно не обреталось. Отца и мать он почти не помнит, сгинули в половецкой неволе. Потом умерла бабушка, которая воспитывала Трофима.
До самого последнего вздоха, пока ещё билось её крошечное сердечко, она смотрела на Трофима своими пронзительно-серыми глазами и еле слышно шептала:
– Детонька, я тебя не брошу… Как можно? Один-одинёшенек останешься, ведь пропадёшь…
Остался… Остался он круглым сиротой, один во всём мире, никому не интересный, не нужный. Да однажды повезло, взяли его прислуживать в княжеский терем. Чистил конюшни, драил оружие дружинников до блеска, потихоньку сам попытался научиться махать мечом… Плохо получалось, меч, как живой, скользил из рук, оставляя царапины на теле.
Десятник Савватий как-то застал его за этим делом. Постоял, посмотрел и решительно сказал:
– Ладно, отроче, коли по нраву мечом володеть, с завтрева станешь со всеми обучаться.
4
…Ночью долго не мог заснуть, ворочался и скрипел зубами. А стоило немного задремать – и тут же вновь оказался в половецком полоне. И били плетьми, и гнобили всячески, и в гнилую яму, кишащую ползучими тварями, бросали… Тяжка доля невольника! Всё стерпел Трофим.
Проснулся в крике и в непонимании, где находится.
Вновь сон сразил его, подобно монгольской стреле.
Снился ему побег из половецкого полона. Будто бежит-задыхается он по Дикому полю один-одинёшенек ночью и спиной чувствует, что настигает его стая волков, у которых большие железные зубы и огромные глаза… Господи, ну не бывает таких глаз! Не видел их никогда и, дай Бог, не увижу и далее.
Вновь громко вскричал.
Заснул ещё раз и проспал до самого рассвета, но уже безо всяких сновидений.
Проснулся оттого, что кто-то будто кузнечными клещами сжал его правое плечо, потом легонько встряхнул плоть.
Открыл глаза: не поле, не юрта – родная изба; вкусно пахнет сушеными овощами, бабушка была затейница, сколько лет минуло, а запах сохранился.
Высокого роста человек стоял над ним, глаза не злые, но с хитринкой, сам благодушен; борода ухоженна, усы висячие; одет в дорогой кафтан и бархатные штаны, на
