время настанет около полуночи, когда улицы почти пустеют и я могу слышать собственные шаги. Как я люблю гулять по Риму в одиночестве! Древние здания, залитые теплым мерцанием фонарей, не перестраивались столетиями. Они кажутся одновременно таинственными и успокаивающими. Кто-то говорит, что Рим застрял в прошлом, но мне так нравится, что хоть что-то в этом мире не меняется, что есть место, где все живет веками.
Проходят примерно две недели в Риме, когда мой берлинский врач рекомендует мне записаться к доктору Петруччи — знаменитому гастроэнтерологу. Она хочет, чтобы за мной наблюдали, когда я слезу с мощных иммуносупрессоров, которые принимаю каждый день. Я рада, что это происходит в Италии, поскольку придется отказываться от лекарств очень медленно. Здесь все очень медленно. Кажется, я наконец-то нашла подходящий ритм жизни.
Доктор Петруччи усаживается в кожаное кресло и серьезно смотрит на меня:
— Давайте поговорим о том, что называется кармой. Существует ли она на самом деле?
Он всегда начинает наши встречи именно так, с непонятных экзистенциальных вопросов. Доктор ненадолго отводит от меня взгляд, берет маленькую лампочку с короткими серебряными проводками и вертит ее в руках, как будто она знает ответ. В изящном резном столе доктора есть особый ящик, откуда он порой достает всякие интересные вещицы: личинку замка или миниатюрную дверную ручку с гравировкой. Кажется, они помогают ему размышлять.
Ему за шестьдесят. Он очень загорелый, со сдержанными манерами и глубоким звучным голосом. Внешностью он больше напоминает типичного психотерапевта, а не гастроэнтеролога. Вообще он странный и редко дает мне медицинские рекомендации, предпочитая говорить о смысле жизни. Но эти сеансы вполне приятны — или, по крайней мере, не доставляют мне неудобств. Я все еще не знаю, как мне рассказывать ему или моей новой подруге Мелиссе свою историю. Откровенность похожа на прыжок с парашютом: она и пугает, и притягивает одновременно.
Доктор роется в ящике и вытаскивает серебряную ложечку. Держит ее горизонтально перед своим внушительным носом.
— Вам нравится здесь учиться?
Я киваю. На самом деле мне не просто нравится. Возможность учиться чему-то просто ради удовольствия, да еще тому, что я выбрала сама, стала для меня настоящим откровением.
— Кто учится вместе с вами?
— Трое священников. — Я улыбаюсь. — Один из них немец. И датская девушка по имени Мелисса. — Он грустно качает головой, и я удивлена его реакцией. — Мы с ней подружились.
— Это-то и плохо. — Он задумчиво стучит ложечкой по столу. — Я надеялся, что вы познакомитесь с мужчинами своего возраста и перестанете быть такой замкнутой. Но увы.
— Я больше не замкнутая! — возражаю я. — Я завела друзей.
— Я не о друзьях. Я о мужчинах, романтике, уязвимости… о том, что вы всегда отвечаете «нет», потому что до сих пор считаете себя ребенком.
Я перестаю смотреть на ложку и начинаю слушать.
— В этом смысле вы как будто застыли в возрасте девяти лет, когда брат затащил вас в постель, а вы даже не рассказали об этом. Но теперь вы взрослая и можете сказать «нет». Но можете сказать и «да».
Я не двигаюсь.
— А еще… Многие писатели и художники достигают вершины только в одиночестве, в отчаянии. — Он задумчиво смотрит в потолок. — Есть о чем подумать на неделе, да?
Доктор Петруччи кладет свою игрушку, и мы оба на нее смотрим.
Мне всегда нужно время, чтобы переварить его идеи, — они слишком сложны. Это не советы, а загадки. Почти каждый вечер я иду по городу, мимо закрывающихся ресторанов, в сторону площади Санта-Мария-ин-Трастевере, пока не слышу музыку. Посреди площади на раскладном стуле сидит мужчина в поношенном костюме, за ним — купол церкви, в котором отражается луна. Склонившись над виолончелью, он нежно ласкает струны, извлекая мелодию. Я сижу на ступенях фонтана, завороженная, обхватив колени руками, и слушаю музыку, похожую на колыбельную. Красота никогда не доводила меня до слез. В какой-то момент из-за своей бесконечной борьбы я перестала в нее верить, в то, что она может быть мне доступна. Но, оказавшись здесь, где красота повсюду, я наконец начинаю плакать.
Побывавшие на войне редко говорят о той новой битве, которая неизбежно начинается, когда война уже закончилась. Я считала себя храброй, когда не чувствовала вообще ничего, когда заставляла себя онеметь и отупеть, но по-настоящему страшным оказалось мирное время. Гораздо проще было бы навсегда запрятать некоторые части себя. Чувствовать — значит открыться и позволить снова себя ранить. Война — дело нехитрое. Но то, что наступает потом, требует не меньшего мужества.
Когда он врывается в мою жизнь, первое, что я вижу: синяк под глазом, мотоцикл и улыбку — ту, о какой обычно предупреждают пожилые дамы. Вечеринка в разгаре, а я мешком плюхаюсь на стул, стоящий у стены. Мне слишком много пришлось сегодня быть на ногах, и теперь я умираю от усталости. Все-таки я все еще слишком слаба и теперь выгляжу, как всегда, асоциальной и незаинтересованной в общении.
— Ciao! Привет!
Я поднимаю глаза и вижу… идеал. Всю жизнь я была немного занята и только сейчас начинаю понимать, что темноволосые спортивные мужчины, похожие на отпетых преступников, оказывают на меня определенный эффект. Скоро он уже сидит рядом со мной, и мы спорим.
— Трое священников в одной группе? Ни за что не поверю!
— Точно-точно, так оно и есть, — настаиваю я.
— Не уверен.
Я вскидываю подбородок. У меня в группе три священника, и я это докажу.
— Ладно, — он оценивающе смотрит на меня, — я знаю, как это решить. Давай я тебя завтра заберу с занятий, и мы увидим, существуют ли эти люди.
Я могу придумать примерно десять причин для отказа. Скорее всего, он считает, что я миленькая американская девочка, которая учится за границей. Жалкий идиот! Но — кажется, из-за доктора Петруччи и его ложки — я медленно киваю и соглашаюсь.
На следующий день я спускаюсь вместе с Мелиссой по древним каменным ступеням нашей школы.
— Поверить не могу! — Она хватает меня за руку. — Первое свидание! Только не смей ему об этом говорить! Все должно быть круто.
Около огромной и всегда открытой резной двери, ведущей на пьяццу, мы замедляем шаг и начинаем говорить тише.
— Ты будешь рассказывать ему безумные истории из своего детства? — шепчет Мелисса.
— Господи, нет!
— Наверное, ты права.
Мы медленно крадемся к двери, чтобы осторожно выглянуть наружу. Томас уже здесь. На нем темные джинсы, в мускулистой руке он держит шлем. Мелисса немедленно отпрыгивает назад, вжимается в стену.
— Я тобой горжусь! — Она весело вскидывает руки: — Я бы
