— Ты до сих пор интересуешься искусством?
— Не как занятием. Мне нравится смотреть.
— Я слышала, ты талантливый человек.
— От кого?
— От твоего дяди, — сказала она и нахмурилась, перебирая пальцами на запястье.
— Мой дядя ничего не смыслит в искусстве. Нулевое эстетическое чутье. Считай он мои работы хорошими, я бы забеспокоился. Он из тех, кто ставит бетонных львов на столбы ворот. У него на стенах развешаны жутко намалеванные пейзажи. Он любит тратить деньги на очень дорогие акустические системы, но не имеет музыкального вкуса. Он считает, что Хулио Иглесиаса следует причислить к лику святых, а Пласидо Доминго не помешает выучить пару приличных песен. У него такой тонкий слух, что улавливает малейший дефект звучания колонок, но не различает ни единой ноты, — сказал Себастьян, ни на минуту не спускавший глаз с лица Алисии. — Доктор Агуадо, я хотел бы знать твое имя.
— Алисия, — сказала она.
— Алисия, каково это — быть все время в темноте? — спросил он. — У меня была комната, где я мог укрыться от света и шума, я часто лежал на кровати в маске для сна. Изнутри она была бархатной. Маска прикрывала мне глаза, теплая и мягкая, как кошка. Но как это, когда нет выбора, когда ты не можешь выйти на свет? Думаю, мне бы понравилось.
— Почему? Это очень осложняет жизнь.
— Нет, нет, Алисия, я не согласен. Наоборот — упрощает. Наше сознание завалено огромным количеством образов, мыслей, идей, и слов, и вкусов, и ощущений. Подумай, сколько освобождается времени, если исчезает одно из главных чувств. Можно сосредоточиться на звуке. Прикосновения станут восхитительны, потому что мозг не будет докучать пальцам, подсказывая, чего им ожидать. Вкус превратится в острое переживание. Единственным намеком останется запах. Я тебе завидую: ты заново открываешь жизнь во всем ее великолепии.
— Как ты можешь такое говорить после того, что сделал с собой?
— А что я сделал?
— Ты отгородился от мира. Решил, что ничего не хочешь от жизни при всем ее великолепии.
— Они действительно беспокоятся за меня после смерти отца?
— Я за тебя беспокоюсь.
— Да, я понял, — сказал Себастьян.
— Тебя очень расстроила смерть отца, но ты не прочитал его письма.
— Вполне обычно испытывать одновременно два противоположных чувства. Я любил его и ненавидел.
— Почему ты его любил?
— Потому что он в этом нуждался. Многие люди его обожали, но почти никто не любил. Отец не мог без обожания, которое по ошибке принимал за любовь. Когда обожателей не было, он чувствовал себя нелюбимым. Так что я любил его, потому что ему была нужна любовь.
— А за что ненавидел?
— Потому что меня он любить не мог. Он меня обнимал и целовал, а потом отставлял в сторону, словно куклу, и отправлялся на поиски того, что считал истинной любовью. Отец поступал так, потому что это проще. Поэтому он завел собак, Каллас и Паваротти. Ему нравилось давать и получать любовь необременительно.
— Мы говорили с твоим двоюродным братом Сальвадором.
— Сальвадор, — протянул Себастьян. — Спаситель, которого нельзя спасти.
— Или спаситель, который не мог спасти?
— Не понимаю, что ты имеешь в виду.
— Ты когда-нибудь думаешь о матери?
— Каждый день.
— И что ты о ней думаешь?
— Насколько ее не поняли.
— А про материнскую любовь?
— Думаю, да, но, вспоминая, всегда обнаруживаю, что следующая мысль — о том, как ее не поняли. Сыну трудно забыть, как его мать называют шлюхой. Она не была шлюхой. Она любила отца и восхищалась им. Он никогда не отвечал взаимностью и отправлялся завоевывать славу в Испании и по всему миру. И она нашла других людей для любви.
— Она ведь тебя бросила?
— Да, мне было тогда только восемь лет. Но позже я узнал, что она не могла остаться с отцом и не могла взять меня с собой, потому что он бы не согласился. У нее жизнь менялась. Ее друг был кинорежиссером. Этого я от родных не слышал. От них я слышал, что мама была шлюхой.
— Как ты ужился с новой семьей после ее ухода?
— С новой семьей?
— С тетей и дядей. Ты проводил у них много времени.
— С отцом я проводил больше времени, чем с ними.
— Но как тебе у них жилось?
В кармане Фалькона завибрировал мобильный. Он вышел в коридор, чтобы поговорить с Рамиресом.
— Объявилось ФБР с идеальным совпадением по Веге, — поведал он. — Рост, возраст, цвет глаз, группа крови — все совпадает. И он гражданин Чили. На фотографии у него больше волос и окладистая борода. Снимок сделан в тысяча девятьсот восьмидесятом, когда ему было тридцать шесть. Бывший чилийский военный, сотрудник тайной полиции, в последний раз его видели в сентябре восемьдесят второго, когда он сбежал от программы защиты свидетелей.
— Почему его защищали?
— Сказано, что он свидетельствовал в деле о контрабанде наркотиков, это все.
— Они сообщили имя?
— Его настоящее имя, которое он носил до программы защиты свидетелей, — Мигель Веласко.
— Отправь эти подробности Вирхилио Гусману в «Севильский вестник». Он сказал, что знает людей, которые могут сообщить биографию любого чилийского военного или сотрудника тайной полиции, — сказал Фалькон. — Что слышно о Крагмэне?
— Пока ничего, — ответил Рамирес. — Да, тебя разыскивает Элвира.
Фалькон не успел вернуться к наблюдению, как позвонил Элвира. Он сказал, что после беседы с комиссаром Лобо решено не использовать для наблюдения за передвижениями сеньоры Монтес никого из сотрудников управления. Из Мадрида пришлют специального агента, и докладывать о результатах он будет напрямую Элвире. Фалькон почувствовал облегчение.
Алисия Агуадо не смогла снова перевести разговор на Игнасио, пока Фалькон беседовал по телефону. Они говорили о смерти матери Себастьяна, как это на него подействовало и совсем не повлияло на отца. В результате Себастьян покинул дом, переехав в купленную отцом квартиру неподалеку.
— В этот период ты все еще виделся с дядей? — спросила Агуадо.
— Вот с кем бы я никогда не стал говорить о матери. Он ее не любил и был рад услышать о ее смерти.
— Ты невысокого мнения о дяде.
— Мы с ним чувствуем по-разному.
— Каким отцом был твой дядя?
— Спросите Сальвадора.
— Он заменял тебе отца.
— Я его боялся. Он был сторонником дисциплины и полного подчинения любого ребенка, попавшегося ему на пути. Вы никогда бы не поверили, что он мог так злиться. У него на шее сбоку набухали вены, на лбу вздувалась шишка. Тогда мы знали, что нужно прятаться.
