— Инспектор, теперь вы меня любите. Чем я это заслужил?
— Я просто хочу поговорить! — продолжал кричать Фалькон.
— Я же сказал, русские со мной пока не связывались.
— Речь не о русских.
— Тогда о чем же?
— Скорее об американцах.
— Начинаю тосковать по временам холодной войны, — сказал Крагмэн. — Интересно получилось: русские в качестве бандитов стали силой куда более действенной, чем когда-либо были в качестве коммунистов.
Сигнал пропал. Фалькон перезвонил: абонент не доступен. Рамирес просунул голову в кабинет. Фалькон пригласил его войти и вкратце рассказал про Игнасио Ортегу и Сальвадора. Рамирес сидел и слушал, открыв рот. Прежде чем он смог задать вопрос, Фалькон успел пересказать беседу с Гусманом, Рамирес полуприкрыл глаза.
— Твою мать! — ругнулся он через некоторое время. — Ты говорил об этом с Крагмэном?
— У меня только что сорвался звонок на его мобильный. Я обязательно должен встретиться с ним, если собираюсь обсуждать деятельность ЦРУ.
— Я в это не верю, — заявил Рамирес. — Думаю, Вирхилио Гусман живет в выдуманном мире теорий заговоров. Мы в Севилье, а не в Бильбао. Он сдвинулся на слежке за террористами ЕТА и гражданской гвардией.
— Брось, Хосе Луис, он профессионал.
— Как и Альберто Монтес. По-моему, — сказал Рамирес, покрутив пальцем у виска, — парень не в себе.
— Это вывод, основанный на наблюдениях, или просто интуиция подсказывает? — спросил Фалькон. — А как же теория Гусмана по поводу клочка бумаги в руке Веги? Тоже чушь?
— Нет, это похоже на правду. Мне нравится. Нас это не спасает, но мне нравится, — ответил Рамирес.
— Может, и не спасает, но помогает сузить круг поисков для ФБР. От них пока ничего?
Рамирес отрицательно покачал головой.
— Я хочу найти Крагмэна, — сказал Фалькон.
— Похоже, ты начинаешь склоняться к мысли, что Вегу убил он.
— Я стараюсь размышлять непредвзято. У него была возможность при условии, что Вега впустил бы его в дом в такую рань. А теперь у нас есть вероятный мотив, даже если ты считаешь его вымыслом Гусмана, — объяснил Фалькон. — Кроме того, я волнуюсь за Крагмэна. Когда я зашел к нему после нашей беседы с Дорадо, он выглядел как-то странно. Выглядывал в окно, разглядывал что-то в бинокль.
— Видимо, пытался разглядеть, не трахает ли его жена судебного следователя Кальдерона. Как раз поэтому мы сидим без ордера на обыск.
— Так ты все же считаешь, что Вега вел некую «деятельность»? — спросил Рамиреса Фалькон. — И что мы можем найти в банковском сейфе что-то важное для подтверждения этой версии? Ты не думаешь, что Крагмэн…
— Я бы ни за каким чертом не использовал Крагмэна, не говоря уже о «деятельности», — сказал Рамирес. — Он непредсказуем. Но если ты дашь мне номер его мобильного, я попрошу ребят в телефонном центре им заняться; если ответит, мы его проследим.
— Расследование по Монтесу движется?
— Мы еще ждем, что Элвира выделит нам еще пару рук. И ног, — усмехнулся Рамирес.
— Адвокат сказал, где находится участок земли, который он внес в список имущества в завещании Монтеса?
— Да, я свяжусь с мэрией Арасены, чтобы проверить, шло ли строительство на том участке.
— Это ведь в горах, так?
Зазвонил телефон, ответил Рамирес, послушал, сказал, что Фалькон выехал, и положил трубку.
— Алисия Агуадо, — сообщил он.
— Я хочу, чтобы ты проверил, где именно был Игнасио Ортега в ночь убийства Рафаэля Веги.
— Я думал, он был на побережье.
— Надо знать, а не думать. Я связывался с ним по мобильному. Мы его как следует еще не проверяли.
Фалькон поехал на улицу Видрио, застрял на светофоре, нервничая, барабанил пальцами по рулевому колесу. Он испытывал чувство, что все действия и события предопределены, и ощущал обреченность. За окном автомобиля безжалостная жара наваливалась на измученный город.
По пути в тюрьму он включил Алисии Агуадо запись беседы с Сальвадором Ортегой. Они уже были на стоянке, когда пленка закончилась.
— Я хотел спросить, даст ли Сальвадор показания против отца, — объяснил Фалькон. — Я не успел задать вопрос, а он уже отказался.
— Такие, как Игнасио Ортега, сохраняют огромную власть над своими жертвами, и жертвы не перестают бояться растлителя, — сказала Агуадо, когда они вышли из машины.
Они пошли к тюрьме. Алисия держала Фалькона за руку.
— Я говорила с моим другом, который работает в тюрьме, — продолжала она. — Он обследует проблемных заключенных. Правда, его не было, когда Себастьян попросился в одиночную камеру, но он слышал об этом случае. Себастьян вел себя разумно, дружелюбно, был спокоен. Понимаю, это ни о чем не говорит. Друг сказал кое-что любопытное: все считали, что Себастьян не только был счастлив оказаться в одиночке, он почувствовал там облегчение.
— Потому что отделен от сокамерников?
— Он не уверен. Просто сказал, что Себастьян чувствовал облегчение, — ответила она. — И, кстати, я бы хотела разговаривать с ним наедине. Но если есть комната, откуда можно наблюдать, неплохо, чтобы ты увидел сеанс.
Директор тюрьмы встретил их и приготовил все для беседы в одной из «безопасных» камер, куда помещают заключенных, если считается, что они могут нанести себе вред. Там установлена система видеонаблюдения и возможна аудиозапись. В камеру принесли два стула и поставили их рядом, развернув так, чтобы это напоминало кресла в приемной Алисии Агуадо. Она села лицом к двери. Привели Себастьяна, он сел лицом к стене. Дверь заперли, Фалькон уселся снаружи, наблюдая за происходящим.
Алисия Агуадо начала с объяснения своей методики. Себастьян смотрел на ее профиль, ловя каждое слово с жадностью влюбленного. Он обнажил запястье, Алисия нащупала пульс двумя пальцами. Себастьян провел по ее ногтям кончиком пальца.
— Я рад, что ты вернулась, — сказал он. — Но не очень понимаю, что ты здесь делаешь.
— Ничего необычного в том, что заключенные, переживающие болезненные известия, получают психологическую помощь.
— Не думаю, что давал им повод для беспокойства. Я был расстроен, это правда. Но теперь спокоен.
— Реакция была очень сильной, а тебя содержат в одиночном заключении. Руководство озабочено последствиями потрясения, реакциями на него и возможным воздействием на психику.
— Как ты ослепла? — спросил он. — Не думаю, что ты всегда была слепой, ведь так?
— Нет. У меня болезнь, она называется пигментная дегенерация сетчатки.
— Я знал девушку в Академии художеств, с ней было то же самое. Она рисовала, рисовала, рисовала, как помешанная… чтобы узнать, запомнить все оттенки, потому что после ей придется привыкать к одноцветной палитре. Мне нравится идея перемешать все цвета в юности, чтобы позже перейти к суровой простоте.
