ещё? Полагаю, что графа похоронили не по христианскому обряду. Лишь устроили видимость, фикцию, чтобы не было вопросов. Помните, и Шереметев говорил о странных обстоятельствах похорон? Как и фараоны, которых почитал старый граф, он предпочёл продолжить жизнь по ту сторону. Что ж, каждому воздастся по вере его… Готов биться об заклад, что, вскрыв могилу графа, мы не найдём в ней его тела. Умоляю, давайте закроем, Виктор Георгиевич. Не хватало ещё заразиться миазмами.
Они водрузили сверху крышку и вылезли из квадратной могилы.
– Это всё, конечно, поразительно, – сказал Победоносцев. – Но куда, позвольте, скрылся князь Бобоедов?
Зыбкин указал пальцем на неприметную нишу слева от саркофага:
– Вот тут находится лаз, который выходит аккурат к концу сада с задней стороны здания.
– Полезем, – скомандовал Победоносцев.
Зыбкин вздохнул, присел на корточки и исчез в чёрной пасти лаза.
Они довольно долго ползли по мягкой подмосковной глине, пока наконец лаз не начал подниматься вверх и не закончился железной крышкой. Зыбкин оттолкнул крышку, глаза Победоносцеву залил яркий свет.
Они выползли и оказались, как и предвещал секретарь, у кромки сада. Вдалеке виднелся шпиль церкви, которую обступала рощица с погостом.
– Там-то он и подкупил отца Серафима, чтобы тот отвёз его в город. Батюшка, по-видимому, тоже мог быть замешан в странных похоронах. Но тут я не могу быть ни в чём уверенным. Ждём, пока отец Серафим придёт в себя для допроса. Ушиб головы оказался серьёзным. Пока от него не добились ничего, кроме болтовни про апокалипсис.
Победоносцев закурил трубку.
Они некоторое время молча шли по яблоневой аллее. Слушая шелест падающих с листвы капель.
– Из тебя получится отличный следователь, Пётр, – нарушил молчание Победоносцев. – Тут же напишу распоряжение о твоём переводе.
– Виктор Георгиевич, я, право… – покраснел Зыбкин.
– Оставь, Пётр. Только пообещай мне, крепко пообещай, слышишь. – Он схватил юношу за плечи и с силой развернул к себе. – Что ты свои дела эти бросишь.
Зыбкин побелел и отвёл взгляд.
– Ну что глаза прячешь! Отвечай!
– Сегодня же брошу, Виктор Георгиевич. Последний укол с утра был. Прощальный, так сказать.
– Смотри у меня!
Победоносцев убрал руки за спину. Некоторое время шли молча.
– Хм, а батюшка мой хотел, чтобы я врачом был, – сказал Зыбкин.
Обер-полицмейстер неожиданно для себя рассмеялся.
– Мы, старики, много чего хотим, если уж для себя чего не заслужили, так через отпрысков пытаемся. А выходит оно, как выходит. На всё воля его.
– А отчего вы без детей? Без жены?
Победоносцев пожал плечами.
– Есть у меня одна-единственная. Но не судьба нам быть с нею.
Зыбкин тактично промолчал и потом перевёл разговор:
– Так вы считаете, голову отца графини Дюпре носил в коробке?
– Сейчас уж сказать сложно. Разлившаяся кислота съела лицо. Но доктор Вдовин вполне уверен. Других кандидатов всё равно нет. Неудивительно теперь, почему с ней сделался удар, когда она это увидела. Не каждый такое перенести сможет… Вот и дар речи пропал. Как мы выяснили из договора, незадачливый родитель задолжал Дюпре. Негодяй решил воспользоваться его телом для того, чтобы провести свои безумные опыты. В голове не укладывается. Вдовин говорит, голова удивительно хорошо сохранилась. Он даже выдвигает гипотезу, что опыты сумасшедшего до какой-то степени удались. Налицо предохранение ткани от разложения.
– Ему бы с нашим мумией-графом встретиться, – хохотнул Зыбкин, но тут же осёкся.
– Светлейшая ты, Пётр, голова, а такие шутки шутишь.
– Виноват, Виктор Георгиевич. Но что же бомба, террористы, Адлерберг?
Победоносцев остановился и сделал глубокий выдох.
– Старею я, Пётр. Мерещится всякое. Заговоры, покушения. Порой встану как вкопанный и двинуться не могу, а перед глазами такое… Словом, не всегда надо слепо чутью доверять. Не было никакой бомбы, никакого заговора. Порой мы сами начинаем привносить в мир то, чего страшимся более всего…
– А графиня с Дюпре… Кто мог подумать, что между ними есть связь…
– Должно было подумать. А я не подумал. Будем надеяться, что к ней вернётся дар речи и она нам всё расскажет.
– Жаль, что мы упустили Дюпре в суматохе. Он, должно быть, уже скрылся из города.
– Слушай, Пётр, – прервал Победоносцев и взял секретаря за плечи. – Генерал-губернатор вернулся в город. И, как вы и можете предположить, очень хочет со мной поговорить. Я уже написал рапорт. Сегодня же передаю дела и отбываю в Петербург.
Зыбкин остановился, губы его задрожали:
– Но как же, Ваше превосходительство…
Победоносцев посмотрел в эти глаза и понял, что, хоть и не получил расположение этого города, но получил нечто большее. Одного такого взгляда достаточно, чтобы понять, что жизнь прожита не зря.
– Не разводи слёзы, Пётр. Ты за эти дни мужчиной сделался. Запомни лучше, что я скажу тебе. Наша профессия трудна, но суть её так же чрезвычайно проста – всегда находи того, кому преступление выгодно. Во всём виновата либо корысть, либо тщеславие.
– Либо любовь, – добавил Зыбкин, обтирая щёки перчаткой.
– Совершенно точно. Корысть, тщеславие и любовь, как и её сиамский брат-близнец – ненависть. Вот что движет человеческую душу равно как к омерзительному преступлению, так и к великому подвигу.
Сад кончился, они оказались у ворот, за которыми их уже ждала пролётка.
– Вот и май кончается, Пётр, а вместе с ним и моя здесь работа.
Перед отбытием Победоносцев ещё раз проведал участок. Состав выстроился у ворот, чтобы попрощаться с ним. У многих в глазах стояли слёзы. Виктор Георгиевич обнял каждого, каждому сказал доброе слово, а кому и дал наставление. Попросил простить его за всё и вскоре отбыл.
Он ехал в сторону вокзала и с любовью рассматривал этот неказистый город. Всё же было в нём что-то, что успело покорить чопорное столичное сердце. Виктор Георгиевич радовался и придорожным попрошайкам, и тощим плешивым псам, и извечной дорожной пыли. Ничто не могло омрачить его сентиментально-радостного настроения, какое накрывает всякий раз каждого, кто навсегда покидает полюбившееся место.
Показалось здание вокзала.
Виктор Георгиевич прошёлся по перрону, у каждого прохожего замечая встревоженную физиономию. У вагона ему козырнул обер-кондуктор. Победоносцев заметил, как в уголках глаз у того скопились слёзы.
– Подскажи, мил человек, что случилось? Вокруг будто бы все сегодня несчастны.
– Как же, вы не знаете?
– Нет, – замешкался Виктор Георгиевич.
Лицо обер-кондуктора сжалось в кислую мину, он достал платок с гербом и промокнул слёзы:
– Императрица, голубка наша, Мария Александровна в ночь скончалась.
Победоносцев вроде и слышал, но так и не понял, что там сказал обер-кондуктор. В носу у него как-то неприятно защипало, и он увидел, как небо, высокое московское небо, со скоростью и свистом падает на него.
* *
