только из мира живых, но и тем более из мира теней, куда этот изверг свёл столько душ, что число их ведомо лишь благодаря холодному изуверскому подсчёту в «Книге мёртвых».
Огоньки на высоком своде шахты сделались тусклыми, будто и тысячам зрителей стало то ли неловко, то ли скучно наблюдать эту чрезмерно затянувшуюся картину. Пантелей давно ушёл, и почему-то никто не явился ему на смену. Игра словно бы остановилась, или оказалась поставленной на паузу, а может даже окончилась проигрышем для одного из участников, которому до этого, похоже, уже не было никакого дела. Угрюмая тёмная шахта молчала, словно вновь стала прежней — пустой, выстывшей, двумя столетьями как заброшенной.
Еремей Силуанович и сам не знал, сколько времени постоял вот так, словно грешник в пустом лесной часовенке на покаянной молитве. Но затем всё же поднялся с хрустом в коленях, тяжело и угрюмо осмотрелся. Утёрся рукавом, размазав по пунцовой физиономии и рваной бороде кровь, пыль и слёзы. Да, слёзы — они выступили на его глазах впервые, должно быть, со времён младенчества. Повесив плечи, барин вздохнул, и побрёл наугад, не ведая, зачем и куда.
А тишина тем временем сгущалась, мрачнела, её нарушали разве что неизменное покапывание воды и тревожный писк летучих мышей, забившихся по углам от непривычного света огней. Он не обратил внимание, что идёт по становящейся всё уже тёмной штольне уже около четверти часа, и на пути миновал несколько развилок, которые тускло освещались огоньками факелов. Чем глубже уходил лихоозёрских барин, тем меньше их горело по бокам. Его крупный силуэт таял, терялся во тьме.
Наконец, в пульсирующем сумраке он задел носком что-то и повалился вперёд, крепко ударившись лбом. Придя в себя, увидел перед глазами пляшущие искры. Попытался нащупать ладонями пол, и ухватился за холодные рельсы. Видимо, это была какая-то узкоколейка, по которой строители шахты вывозили камни и грунт, или ещё что-то. В любом случае она должна вести куда-то, и, если ещё осталась во всём этом хоть капелька здравого смысла, — то к выходу.
Барин подумал, что ещё сутки не минули с тех пор, как предвкушал, что заимеет это проклятое место, ужасную старинную шахту в собственность! Как бережно держал в руках историческую бумагу, дающую ему право на неё! Теперь же всё обернулось иначе — шахта, пустив его в самое чрево, всецело владела им.
— Да будь же ты проклята со всеми, кто затянул меня сюда! — с трудом поднявшись на локтях, выкрикнул он. Прислушался к далёкому эху голоса, которое тут же вернулось страшным ответом. Кто-то злостно пошатнул своды, и на спину посыпались труха и мелкие камни.
Он поднялся и, помотав головой, снова зашагал вперёд, в тёмную глубину. Поминутно останавливался и нащупывал ногами под собой узкоколейку. Барин как будто шёл по бесконечному кишечнику огромного животного, и чрево шахты словно расширялось, проталкивая его, как пищу, всё дальше и дальше, и Еремей Солнцев-Засекин, безжалостный гроза северных лесов, становился подобным мелкой хлебной крошке.
И вот перед ним появилась очередная — трудно было уже сказать, какая по счёту, развилка. Благодаря одному-единственному факелу он различил, по какому из направлений сворачивают покрытые пылью и ржавичиной рельсы. Когда Еремей Силуанович прошёл ещё сколько-то — по его представлению, не меньше часа, хотя счёт времени он потерял, — то понял, что дальше идти смысла нет. Если повернуться и попробовать снова вернуться к месту, где проходило отвратительное испытание с зеркалами, он при всём желании не сумеет уже его отыскать. Да и сил вернуться не хватит. Ноги налились тяжестью, нестерпимо захотелось просто повалиться и дышать, дышать… Пока и дыхание не остановится вовсе.
Упав на колени, попробовал проползти хоть сколько-то вперёд, и это спасло его. Еремей Силуанович нащупал, что рельсы оборвались, а за ними… не было ничего. Вспыхнули огоньки и, жмурясь, он увидел, что дополз… до пропасти. Как такое могло быть? Неужели вагонетки когда-то шли сюда, чтобы оборваться и упасть в неведомую даль… Барин пригляделся — нет, шагах в тридцати-сорока после обрыва вновь начиналась узкоколейка. Видимо, произошёл обвал, кажется, именно его он и слышал, когда брёл сюда…
Где же он? И как найти выход? Кажется, этот Гвилум говорил что-то об этом в его доме? Про путь к золоту ведь была же речь!
«Ответ на этот вопрос, конечно же, имеется, и точный. И находится он… Точнее, висит на стене в имении вашего родного братца».
Эти слова вспыхнули в памяти. Но что же они, проклятые, могли означать, понять было невозможно и теперь…
— Эй, кто-нибудь! — выкрикнул Еремей Силуанович, выставив вперёд влажные ручищи.
— … нибууудь! — отозвалось эхо.
— Слышите меня! Я сдаюсь! Сдаюсь, черти бы вас всех побрали!
— … брааали!
И никакого ответа. Но кто-то же зажёг эти огни, чтобы стало хоть немного, но видно? Зачем?
Еремей Силуанович ещё долго звал — то ли его никто не слышал, то ли выдержка у этих извергов — зачинателей Игры, была железная, однако он плюнул в бездну, сев на краю и свесив массивные ноги.
Посмотрел вниз, и ему показалось, что бездна тоже изучает его. Она не показалась ни злой, ни пугающей. Наоборот, поманила пульсирующей теплотой, словно огромная нагретая постель. Приятно, баюкая, звала и звала сделать всего лишь одно действие — чуть качнуться вперёд, и сорваться. Полететь, полететь ногами вперёд…
«Иди сюда! Иди ко мне! — будто звал приятный шелестящий голосок из пучины. — Лети же ко мне! Я дам тебе упокоение и кров! Ты их заслужил! Отдохни! Здесь так хорошо, так хорошо!»
«Шо-шо-шо», — звенело в ушах, и Еремей Силуанович закрыл их ладонями. Не помогло. Голос манил, пробиваясь к душе.
И он уже, теряя самообладание, заелозил огромным своим задом, пыль и камушки посыпались с тихим шорохом вниз, но в последний миг закрыл глаза. И увидел со стороны будто, как лежит на покрытом янтарного цвета наростами дне. А над ним плачет Ариша. Он — внизу, и она — там, а теперь поднимает своё белое личико из пропасти и смотрит вверх, отмахивая, отбивая шепчущее наваждение.
— Нет! Нет! — выкрикнул Еремей Силуанович, и дал себе крепкую оплеуху. Это помогло отогнать тугую зовущую хмарь.
Огляделся — всё та же тишина, он — на краю обрыва, и никого рядом. Звать, видимо, бесполезно, ноги увели его в такую глубь, что сюда не захочет спустится никто из свиты этого чёрного герцога… Но, как бы то ни было, барин обрадовался бы сейчас
