в пору юности сказал кто-то, что ему, Антону Силуановичу уготовано будет сражаться на дуэли, сердце бы тогда возликовало! Дуэль! Всё замирало когда-то в нём от одного только слова этого, манящего опасностью, запретностью и геройством! Ещё бы, ведь ничто иное, как бурливая и бездумная романтичность, жажда правды, а главное — стремление сражаться и даже погибнуть за неё, привели его когда-то, пылкого и неокрепшего, в столичный кружок вольнодумцев…
Дуэлями он грезил всегда! Поэты — великие светочи русского слова, что сложили в дуэлях головы свои за высокие идеалы, отстаивая честь и достоинство, были для него светлыми образами, почти святыми. Лишь представлял, что услышит заветную команду «Сходитесь!» или любую другую, общепринятую по дуэльному кодексу, сердце замирало от сладкой щемящей дрожи!
Разве мог молодой барин знать, что нелепой мечте юности суждено будет сбыться… и вот так — холодной и бездушной зимою, непроглядной ночью, в глубине заброшенной шахты, да ещё в окружении холодных сущностей из Мира Теней… И что сражаться ему придётся с человеком, которому не раз в прошлом доверял тайны, открывал душу, в том числе и о желании бросить или принять вызов на дуэли… Что фон дер Вице, которому когда-то доверял больше, чем себе, станет его противником, а секундантами — ушедшие в мир иной соратники по их тайному кружку. И тысячи огней — душ из тьмы истории человеческой, тоже окажутся при этом свидетелями…
Да, фон дер Вице оказался предателем, достойным пули. Но всё же не такой дуэлью грезил он когда-то, и теперь ругал себя за беспечные мечты юности. Пальцы тем временем, скользнув по мягкому бархату подкладки, ощутили прохладу массивной, украшенной причудливыми вензелями рукоятки. Он взял пистолет вторым — фон дер Вице опередил его, оставив без выбора.
«В точности могу сказать — один из них был орудием, остановившим полёт фантазии величайшего поэта всех времён! — вновь прозвучали в сознании слова Гвилума. — Кто выберет именно этот славный пистолет, несомненно, будет особенно удачлив!»
Антон Силуанович посмотрел на доставшийся ему пистолет, будто взвесил его в ладони, чуть ослабив хватку. Нет, он не вызывал отторжения, не отдавал холодом и мраком убийства; значит, не ему досталось то самое роковое оружие, прервавшее полёт души мастера слова…
Это и радовало, и наводило тоску одновременно.
— Итак, господа, если вы готовы… прошу! — прозвучал спокойный, и, как показалось молодому барину, подчёркнуто безучастный голос Саши Вигеля. Видимо он так же, как и друзья на зеркальных отражениях, вошёл в свою главную роль Игры. — Как главный секундант считаю необходимым напомнить вам некоторые правила, нарушение которых недопустимо и ведёт к поражению без шанса покинуть живым это великое место!
Он помолчал, оба дуэлянта посмотрели на зеркало. Фон дер Вице — с нездоровым, нервным восхищением, а Антон Силуанович — потухшим и беспристрастным взором; видимо, он уже принял для себя какое-то решение и знал, каким итогом обернётся для него эта стычка на пистолетах.
Саша Вигель, выждав многозначительную паузу, продолжил:
— Итак, господа, стрелять на ходу недопустимо. Если кто-то из вас окажется ранен, то получит возможность воспроизвести ответный выстрел, подойдя для этого вплотную к барьеру, коим выступит…
Он указал рукой на столик, и глаза блеснули в отражении. Саша говорил ещё что-то о правилах, но младший Солнцев-Засекин уже не улавливал смысла. Донеслась лишь заключительная фраза:
— И помните, мы, секунданты, имеем право в любой момент остановить дуэль, и принять решение о победе того или иного соперника. Для проигравшего это будет означать только одно — смерть! Такое может произойти, если мы уличим кого-то из вас в бесчестном поступке по отношению к противнику… Уверяю, хотя у нас и есть собственная позиция, никому из вас мы не станем отдавать какого-либо предпочтения. Всё будет предельно честно. Стрелять вы будете с сорока шагов, иными словами, каждый сделает по двадцать от барьера. Итак, даю команду — «Разойтись!»
Они ещё некоторое время постояли около столика, глядя друг другу в глаза. Фон дер Вице ухмыльнулся, Антон Силуанович опустил плечи и вздохнул. Он развернулся, и стал размеренно отсчитывать шаги. С каждым новым ударом каблука о холодный звонкий пол тревожнее билось и сердце. Нет, он вовсе не терял самообладания, да и трусость никогда не была свойством его чистого характера, но тьма — именно она повесила тени своих огромных крыл над его ссутулившейся спиной. И властвовала теперь, готовя к тому, что жить осталось только, только…
Шестой, седьмой, восьмой…
Он знал, что на двадцатом фон дер Вице развернётся, и после команды точным попаданием в сердце сразит его. В этом не могло быть никаких сомнений. Тот всегда имел жгучий нрав, и только высокое дворянское происхождение и связи каждый раз помогали ему избежать наказания за участие в дуэлях. Для Антона Силуановича это было первое, и, скорее всего, последнее сражение один-на-один, а сколько их было за плечами этого светского проказника и мота? Да, тот наверняка выстрелит первым, как только прозвучит команда…
Двенадцатый, тринадцатый, четырнадцатый…
Фон дер Вице — прекрасный стрелок, такой не может промахнуться. Тем более не здесь и не сейчас! Да ещё, вероятнее всего, с роковым пистолетом в ладони, который уже остановил биение одного великого чистого сердца…
Семнадцатый, восемнадцатый…
И тут перед взором предстала она — прекрасная рыжая девушка, вспыхнули во мраке, как малахиты, её глаза. Алисафья! Неслыханное ранее чудесное имя! Имя имён! Оно прозвучало в голове, как раскат грома, после которого землю окутывает свежесть летнего предгрозья! От видения тонких черт её лица что-то вмиг поменялось, преобразилось в душе Антона Силуановича! Обернувшись вмиг рыжей лисицей, она пушистыми, но с острыми коготками лапками разогнала чёрных птиц над его опущенной, полной сомнений головой. Прогнала тёмные думы, бессилие и мрак обречённости.
Но от решения своего — как поступить, даже чудесный рыжий всплеск этот не сдвинул его ни на вершок.
— Господа, вы сделали двадцать шагов, стойте! Повернитесь! — скомандовал Вигель, голос друга вырвал молодого барина из оцепенения.
Он подчинился ему, и, развернувшись на каблуках, поднял полные решимости глаза на противника.
* * *
Если бы кто-то из тех, кто прежде знал лихоозёрского барина, всегда похожего на разъярённого медведя, увидел его в эту минуту, то не признал бы в этом стоящем на коленях человеке грозу и хозяина северных краёв. Да чтобы он, не ведающий жалости и сострадания, алчный и утерявший любые достоинства человеческие, пал ниц и рыдал, закрыв лицо красными ручищами? Нет, такой картины не мог представить никто не
