Секреты селадона
Существовала «тайна селадона», но существовали и секреты селадона. Возможно, это была всего лишь удивительно успешная рекламная кампания, или же покупатели искренне в это верили, но в любом случае на протяжении веков считалось, что в селадоне сосредоточены тайные, почти магические силы. Например, в Юго-Восточной Азии лучшие китайские кувшины считались воплощением волшебства: природа пронизывала глину до такой степени, что ее можно было просить, как джинна. Лучшие кувшины должны были уметь «говорить» или, по крайней мере, издавать чистый звенящий звук при ударе, и если звук оказывался достаточно хорошим, то люди считали их домами богов. На Борнео полагали, что кувшин, принадлежащий султану, обладает силой пророчества и «жалобно воет» в ночь перед смертью его жены. А на острове Лусон на Филиппинах существовали знаменитые кувшины, имевшие собственные имена, записанные иероглифами. Самый известный из них назывался Магсави. Считалось, что он способен самостоятельно отправляться в далекие путешествия, в частности для того, чтобы повидать свою подругу – женщину-талисман на острове Илокос-Норте. Легенда гласила, что у них был общий ребенок: маленький говорящий кувшинчик или, может быть, сначала это был маленький кричащий кувшинчик[169].
У среднеазиатских покупателей была совсем другая причина желать – и очень сильно – обладать этими чашами. Это не имело никакого отношения к джиннам, причина была намного более прагматичной: считалось, что селадон может спасти жизнь своего владельца. На полках дворца Топкапы в Стамбуле можно увидеть сотни изделий из селадона, собранных турецкими правителями с тех пор, как в 1453 году они захватили Константинополь. По мнению специалиста по исламской культуре Майкла Роджерса[170], наиболее вероятным объяснением этой мании коллекционирования является вера мусульман в то, что чаши могли действовать как противоядие. «Откуда взялась эта идея, я не знаю, но я склонен подозревать, что османы переняли ее из Европы», – сказал он мне. Он слышал об эксперименте, проведенном Моголом Джахангиром в начале 1700-х годов. Согласно записанным воспоминаниям, Джахангир устроил так, что двух осужденных преступников накормили отравленной пищей: один ел с селадона, а другой – с блюда из другого материала. «И, конечно, оба умерли», – добавил профессор Роджерс.
Интересно, что таинственный миф об обнаружении яда продолжает жить, но теперь в нем говорится о совершенно другом фарфоре. Через несколько месяцев после разговора с Роджерсом, изучая эклектичный музей Питт-Риверса в Оксфорде, я наткнулась на веселый красновато-коричневый чайник. Точно такие же я видела в антикварных лавках Кабула и Пешавара и удивлялась, потому что они выглядели неуместными для тех мест. Неудивительно: оказалось, что их сделал англичанин, живший в Москве. Фрэнсис Гарднер переехал в Россию в 1766 году и, обнаружив, что его изделия пользуются большим спросом у русского дворянства, остался, решив сколотить на этом состояние. После 1850 года посуда от Гарднера уже экспортировалась в огромных количествах, особенно в Азию, где она до сих пор высоко ценится. Подпись под чайником в музее гласила: в Средней Азии широко распространено мнение, что этот фарфор защищает семью, так как если в чашу Гарднера поместить какую-либо отравленную пищу, то та разобьется.
Отравитель возвращается
В тот же день в Оксфорде я пыталась увидеть самое старое изделие из фарфора, найденное на Британских островах. Оно принадлежало архиепископу Уорхему и, по-видимому, находилось в его альма-матер – Нью-колледже. Я узнала об этом из книги[171], опубликованной в 1896 году, в которой чаша описывалась как «морская зелень или селадон», и мне было любопытно посмотреть на нее. В колледже были каникулы, но я заплатила небольшую плату за вход и прошла. Уорхэм был архиепископом Кентерберийским с 1504 по 1532 год. В столовой Нью-колледджа висит его портрет – на нем изображен грустный мужчина с мешками под глазами. Позади него свисают богатые ткани, которые, похоже, привезли с Востока, но нет никаких признаков чаши цвета морской волны. Я спросила дружелюбного охранника у ворот колледжа, который служил здесь привратником в течение шестнадцати лет, а теперь, по его словам, наполовину вышел на пенсию, знает ли он о чаше; он ответил, что нет, ему ничего не известно. Я призналась, что книге, в которой я читала об этом, больше ста лет. «Не думаю, что это имеет значение, – сказал он. – Как только у нас в колледже что-то появляется, мы этого не упускаем». Он дал мне адрес архивариуса, и я написала ей.
Привратник был прав: кубок Уорхема все еще находился в колледже, подтвердила она и прислала фотографию, сделанную недавно для страховой компании. Это была изысканная чаша цвета такой морской зелени, что он был ближе к расцветке морских водорослей. Чаша стояла на замысловатой золотой подставке позднего средневековья, что делало ее немного неуклюжей. Составитель первоначального инвентарного списка, написанного в 1516 году, понятия не имел, как классифицировать этот предмет, – он никогда раньше не видел ничего подобного – и в конце концов остановился на описании «ляпис», что по-латыни означает камень.
Что касается архиепископа Уорхема, то он был ведущим британским дипломатом и вел переговоры по таким сложным вопросам, как брак Екатерины Арагонской с принцем Артуром. Медичи правили в Италии, Османская империя набирала силы на пепелище Византии: это было тревожное, волнующее время для всех переговорщиков Европы, по сути – самое коррумпированное и убийственное время, которое когда-либо видела Европа. Неудивительно, что на портрете Уорхем выглядел таким измученным. Будучи дипломатом в те трудные времена, он, несомненно, имел дегустатора для официальных обедов, и вполне вероятно, что кто-то, услышав историю о свойствах селадона как противоядия, однажды передал доброму священнику селадоновую чашу в благодарность за оказанные дипломатические услуги. Более поздняя легенда колледжа предполагает, что этим человеком мог быть эрцгерцог Фердинанд, которого Уорхем поддержал после кораблекрушения у Дорсета в 1506 году. Если эрцгерцог поверил рассказам о селадоне, которые он, возможно, слышал от путешественников с Дальнего Востока, то современным эквивалентом его подарка, возможно, был бы изящно сшитый, почти невидимый, бронежилет.
Азиатские предметы искусства начали прибывать в Европу гораздо раньше, чем чаша Уорхема, – по крайней мере с тех пор, как крестоносцы начали привозить их домой в Средние века, а возможно, даже с VI века. Но когда в начале 1600-х годов начали завязываться обширные торговые связи, «восток» скоро стал модой и в изобилии был представлен в гостиных Парижа и Москвы. Казалось, не имело значения, из Индии или Персии, Китая или Японии поступали ткани, изделия, узоры. Разница между азиатскими культурами для европейцев в любом случае была размытой, и на европейских обоях в китайском стиле часто появлялись мусульманские деревья жизни, на ветвях которых красиво сидели китайские птицы.
