На лекцию можете не идти. И можете… Ну, помянуть вашего товарища… С кем-нибудь.
С кем-нибудь? «А кто-нибудь – это кто?..» – вертелось у меня на языке. Но с языка так и не слетело. Да мне уже было все равно. С кем-нибудь. Или нибудь с кем. Или одному…. Никого поминать я не собирался. Я был уверен, что Аристид жив. А остальное уже – дело его спасения. Грамотного спасения. Я подобной грамоте не был обучен. И подумал о Яге. Наверное, с любовью. Хотя… Мне уже казалось, что в этом месте слово «любовь» уходит… Нет, даже не на второй план. И не на третий… Уходит далеко-далеко. Главное бы – не насовсем.
Ни одно слово Андреева не было случайным. Ни одно. В этом в очередной раз я убедился, едва переступив порог гостиной. Я увидел перед собой стол. Шикарно накрытый стол. Ну, прямо скатерть-самобранка. Чего только там не было! Праздник налицо. Праздник по поводу того, что я убил человека. Разве что разноцветных воздушных шариков не было. И не зная, как отреагировать, я просто спросил у сидящего, единственного гостя. Которому удивляться не следовало. У Туполева.
– А где шарики?
– Пожалуйста!
Туполев мгновенно выскочил за дверь и вернулся с букетом разноцветных шаров и цветным картонным колпаком на голове. И тут же отпустил шары. И они взмыли вверх. Неба для них не было. И они застряли на потолке.
– Красиво?
– Красиво, – согласился я.
Это действительно было красиво. Шары я любил с детства. Еще когда был маленьким. Папа усаживал меня на плечи, чтобы мне быть ближе к небу. И я сжимал в руках воздушные шарики, в центре которых всегда – красный флажок. Подобного необъяснимого чувства… Высоты неба… Дали от земли… Подобного необъяснимого чувства ликования, до дрожи в коленках, у меня никогда больше не было. Когда не земля, а небо уходило из-под ног, все дальше и дальше… А в руках – разноцветные шарики, которые запросто могут от одного крика «ура!» взметнуться в небеса… Шарики лопались разноцветными искрами. И вместо них в небе зависали крики «ура!». И я был таким большим. Таким сильным. Таким счастливым. На плечах папы.
Я не верил, что жизнь может быть несчастной. Ведь в ней все так просто. Я, папа, шары и небо. И где-то нас ждет мама. И готовит клюквенный морс. Который еще не остынет в хрустальном графине, когда мы вернемся домой. Ах да, еще торт «наполеон». С заварным кремом. Знак времени. Знак, что мы всегда победим. В каком виде наполеоны бы к нам не являлись…
Как это было давно. Наверное, все же за свою жизнь мы проживаем несколько жизней. И неправда, что жизнь одна. Просто и мы, и она меняемся. И нас много в жизни. И жизней много в жизни… Но как же иногда, до дрожи в коленках, хочется домой…
На столе возвышался хрустальный графин с клюквенным морсом. И торт «наполеон». Остальное – соленое, кислое, острое, терпкое, жирное. Всего было так много, что мне оно уже было не интересно. Мне достаточно было клюквенного морса и «наполеона».
– Ну что, Гиппократ! Чего-нибудь да отпразднуем!
Туполев разлил по бокалам клюквенный морс. Я залпом его выпил. Без тоста и слов. Я был наивен. Детство закончилось. Это была крепкая клюквенная настойка. И при чем тут шары, небо и морс? Да и торт наверняка отравлен. И все же… Все же меня не покидало ощущение, что и детство мое уже под контролем. Словно и на детство были наведены скрытые видеокамеры. И по всему детству расставлены «жучки». И они уже все знали и про морс, и про торт, и про шарики.
Туполев вслед за мной осушил бокал.
– Вкусно, – крякнул он, как и положено. – Так чего не на занятиях, дружище?
О, я для него уже стал дружищем. Похоже, у него в друзьях только убийцы. Там, в другой жизни. За пределами этого милейшего городка. За этим прекрасным блестящим морем, где гудят и стучат автомобили. Где дома – как коробки. Где депрессия – как норма. Я бы сейчас, пожалуй, с удовольствием врезал бы ему по морде. За все… Но я оставался жить в этом милом городке у моря, где ветерок ласкает лицо и совесть. И морской песочек щекочет пятки и душу. И депрессия здесь запрещена. По законам моря, погоды и предстоящего ада.
– Не на занятиях? – машинально переспросил я. – Не до этого. Пришлось тут укольчик сделать. Чтобы спасти.
Туполев искренне расхохотался.
– Понятно. Укольчик… «Я укола не боюсь, если надо – уколюсь!» Эх, завидую я тебе. Одному укольчик. Другому – растворчик. Третьему – водородчик… Вот я по-крупному работаю. Крупняком. А вы… Все по мелочишке.
– А ты думаешь, по одному легче, чем крупняком? – вдруг спросил я.
И подумал, что никогда об этом не задумывался. И вспомнил бессвязную речь Дункан. Теперь, именно теперь я начинал ее понимать. Что убийство одного человека, которого видишь, даже если его не знаешь, но одного, единого! Когда видишь его глаза! Когда, пусть даже в воображении, могут промелькнуть его чувства! Его судьба! Его сбывшиеся и несбывшиеся надежды! Ведь оно страшнее, чем убийство крупняком! Где все – в одной массе. Все!.. Вот откуда она, психология фашизма. Когда крупняком. Когда уже смысла нет думать о каждом в отдельности. Когда… Масса! Масса людей, которых не видишь. Груда песка. Груда снега. Груда мусора… Груда человеческих тел… Сбросил в яму – и все. Конец… Впрочем, я не о том…
– Заткнись! – не выдержал я и замахнулся.
Туполев даже не пошевелился. Вообще создавалось впечатление, что он ждал удара. И провоцировал этот удар.
Атмосфера была накаленной. Накаленной – это когда дрожал воздух. Пыхтел. И искры сыпались во все стороны. Словно что-то непременно вот-вот должно взорваться. О нет! Только не взрыв! Этого нельзя допустить. Взрыв эмоций, даже если и чужих, я уже не выдержу…
Самое тяжелое сегодня уже произошло. И я не мог так бездарно закончить этот тяжелый день. В конце концов, плевать я хотел на Туполева и Дункан. Пусть болтают что угодно. Пусть провоцируют. Произносят высокопарные речи. Все. Адью. Оревуар. Покедова… Я выдержал сегодняшний день.
– Ладно, парень. Давай выпьем, – спокойно предложил я.
– Или давай напьемся, – усмехнулся Туполев.
Похоже, он уже изрядно выпил. Но еще не напился.
– Как угодно. Можно и напиться. У меня, во всяком случае, есть повод.
– И у меня. Есть или будет. Все одно. Напьюсь как свинья. А ты меня, как свинью, прирежь. Окей? Вот это будет по-нашему,
