живописным окрестностям. А пока он любуется видами, подхожу сзади и луплю булыжником по голове. Если сукин сын сразу не сдохнет, то шнурок на шею и придавить, пока дергаться не перестанет. Всей работы на десять минут, из них восемь — уговоры полюбоваться пейзажем. Но какой нормальный человек на кусты и деревья пялиться будет? Такой ерундой только менестрели занимаются. А все менестрели чокнутые.
К тому же — что, если увидят? Когда Вилл колдовала, ее ведь как-то смогли засечь. Да этих колдунов сам дьявол не разберет — хотя вот он как раз мог бы. Все же не чужие люди.
Нет, если совсем умно действовать, то убивать сэра Сморчка никак нельзя. Надо, чтобы он сам умер.
Можно отравить. Или яд они тоже найдут? Заплатить, чтобы повозкой переехали? Чушь. Это колдун. Ни коней не останется, ни повозки, ни возницы. Только время зря потрачу. Тяжелое что-то сверху на него бросить? А если не сдохнет? Ненадежно, с колдунами наверняка надо.
Вот же сукин сын! До чего человек мерзкий, даже не убьешь нормально.
Я лежал в кровати. Я сидел в кровати. Я ворочался в кровати. Потом я ходил по комнате, сидел на столе и на стуле, смотрел в окно и даже немного постучал в стену. Кулаком. Хотел головой, но сдержался. Мне ею думать надо, кто же рабочий инструмент портит.
Сморчок должен сдохнуть. В идеале — сам. От чего может сдохнуть маг? От болезни, от испуга, от несчастного случая. Вот, кстати. Сморчок же не просто колдун. Он по делу колдун. Должен с чудищами бороться, мирных жителей славного города Нортгемптона защищать. А если чудище сморчка заборет? Я даже по комнате ходить перестал. Замер в центре, вылупившись на стену, как Моисей — на кусты говорящие. А если чудище сморчка заборет… Вот это будет здорово! Выгода раз — сморчок сдохнет. Выгода два — я ни при чем. Выгода три — всем видно, какой он безрукий идиот. И выгода, мать его, четыре! Любой тупица поймет, кто тут умеет дело делать, а кто нет. Обязательно же после такого Вилл обратно пришлют — она-то с работой справлялась! Не то что сморчки пальцем деланные.
Ах ты ж мать же твою! Славься, господь всевышний и все его воинство! Мать твою за ногу! Вот оно! Вот ответ. Нашел.
Где взять чудище?
Твою мать…
Чудовища не было. Я любезно встречал каждого голодранца, пришедшего рассказать о поруганной брюкве. Беседовал с ним, как с принцем крови, слушал бессмысленную чушь, расспрашивал о деталях… А вдруг брюкву дракон потоптал! Я ездил по деревням и узнавал, не случилось ли чего. Крестьяне бледнели, крестились и богом клялись, что счастливее их в Англии нет. Я кружил по лесу и искал объедки оленей. Должно же чудище чем-то питаться! Если не крестьянами, значит, оленями.
Ни-хе-ра.
Ни одного чудовища, даже самого завалящего. Мир, покой и благолепие — аж блевать хочется.
Ну что за гребаная жизнь.
А потом я подумал: тягает же кто-то этих коз. Убивает и на части разделывает. А где коза, там и козел, невелика разница. Может, эти чудилы когтистые сморчка осилят? Попытаться стоит — все равно других вариантов нет.
Аппетит у козоедов оказался скромный. Две ночи я проторчал в кустах за деревней — и хоть бы курицу уперли. Какого дьявола эти немытые саксы вообще ко мне таскались? Чтоб на судьбу свою тяжелую пожаловаться? Можно подумать, что мне легко. Пока эти голодранцы дома дрыхнут, я в кустах комаров кормлю, как последний дурак.
Ну вот какого хрена? Когда нужно чудище — его нет, когда не нужно — грязными портками не отмашешься.
На третью ночь козоеды явились. Услышав шелест и дробный топот, я чуть из кустов не вывалился на радостях. Чудища, родненькие, наконец-то! Сдержав порыв, я осторожно раздвинул ветви и выглянул. Ну… ну мать твою.
Чертовы козоеды были мелкие — мне чуть выше колена. Тощие, мосластые, с длинными птичьими лапами. Когти, правда, были здоровенные, зубы тоже ничего себе — челюсти, как у волкодава. Но в остальном… Да они ростом с ребенка! Пинком зашибешь! Ну что за гадство?!
В общем, я ожидал большего.
Ладно, зато их много. Уже что-то. Толпа — это хорошо. С толпой работать можно.
Козоеды прошли мимо меня, не задерживаясь, и скрылись за кривым заборчиком, отделяющим огород от просеки. Шагали ладно, чуть ли не строем, ступали след в след. Впереди, наверное, вожак — здоровый такой парень, мне по бедро где-то. И сзади немаленький. То есть построение выбрали правильное, не ломились безмозглой толпой. Раз меня не заметили, значит, с обонянием неважно. Зато со зрением отлично — на сучки не наступали, не спотыкались, перед забором не мешкали.
Заскрипело дерево, мекнула коза, все стихло. Быстро они! Я отполз поглубже в кусты и накинул на голову капюшон, чтобы не отсвечивать. В лунную ночь даже брюнета видно, а я так вообще — как репа на Самайн.
Обратно козоеды возвращались тем же порядком. Первым шел самый здоровый, он ничего не нес. Точно вожак. Следом тащился караван груженых козлятиной чудил. Куски они тащили, прижав к груди тощими когтистыми лапками. Я дождался, когда чудилы пройдут мимо, и сунулся было следом — но засомневался. Да, обоняние у них поганое. А если слух хороший? Человек в ночном лесу бесшумно двигаться не способен. Тихо — да, но не бесшумно. К вражескому лагерю, например, подобраться можно — но не к зайцу или оленю.
Я сел на траву, потом лег и подложил под голову руки. Луна полыхала в небе, как факел — наглая, рыжая, круглая. Темные пятна на ней складывались то в зайца, то в человечка, то в хмурое старушечье лицо. Я закрыл глаза, но даже под веками видел ярко-рыжий изрытый оспинами круг. А потом круг погас.
Проснулся я от того, что замерз. Выпала роса, отсыревшая одежда не грела, а тянула тепло. Я сел, провел руками по траве и потер лицо. Спать не хотелось, голова была пустая и гулкая, как пивной бочонок. Ни одной мысли. Я еще раз провел мокрыми руками по лицу и потянулся.
Ночь отступила, но солнце еще не взошло, воздух был белесым и мутным, будто вода, в которую плеснули молока. Я вылез из кустов. Едва заметная тропинка тянулась передо мной, разматываясь в туман. Я пригнулся, потом опустился на колени. Вот черное. И вот. И вот. Кровь не хлебные крошки, но тоже годится. Нельзя тащить разделанную тушу и не
