смотреть. Альбина ждала её одетая, сидя в кресле с толстым клетчатым пледом в руках.
– Ну что – пойдём?! – бодро улыбнулась ей Ира. – Отпросила я тебя у Эдуарда Анатольевича. Только зонтик нужно захватить. – Она долго копалась в сумке, растворяя свинец во всём теле. Извлекла тугой свёрток с чёрной кнопкой, стянула тесный чехол, выстрелила в потолок гибкими спицами, покрутила над головой пёстрый купол, сложила, встряхнула жёсткими фалдами, повесила на локоть. Забрала у Али плед, раскрыла настежь окно.
Женщины взялись под руки и побрели по длинному больничному коридору к лестнице, ведущей вниз.
В больничном парке было безлюдно. Последние жёлтые листья срывались с чёрных ветвей и долго кружили, словно примериваясь, прежде чем упасть на землю. Дождя не было, но утренняя морось вымочила все скамейки. Только одна, с отломанной доской, спрятавшись под сенью поредевшего дуба, была относительно суха. Ира накинула на неё плед, и женщины уселись, накрывшись с двух сторон мохнатыми клетчатыми краями. Говорить не хотелось.
Ира почувствовала боком, как мелко дрожит Альбина под толстым шерстяным покрывалом.
– Тебе холодно? Может, вернёмся?
– Нет, это не от холода, – усмехнулась Аля. – Про абстинентный синдром слышала когда-нибудь? Это он и есть.
Снова воцарилась тишина. В неявные прогалы серого ватного неба пытались пробиться солнечные лучи.
– Помнишь, я тебе про нового любовника говорила? – спросила вдруг Альбина.
– Тот, который Витьке твоему ровесник? Фотограф?
– Фотограф. – Альбина болезненно поморщилась. – Он, знаешь ли, фотосессию мне устроил, – сообщила бесцветно.
– Это ж замечательно! – оживилась Ира. – С твоими-то внешними данными, Аля, можно до старости сниматься!
– Фотосъёмка ню. «Пьяная вишня» называется. Здорово придумал – да? Креативный мальчик. Напоил, раздел догола и фотографировал… Я ничего не помню. Уже в сети увидела. – Альбину передёрнуло, она закрыла лицо руками и беззвучно зарыдала.
Ирина обхватила её за плечи, пытаясь своим телом унять судорогу.
– Теперь денег просит, чтобы из сети убрать.
– О Господи! – Ира сжимала беззащитное тело подруги, осквернённое, отравленное, бьющееся в бессильных конвульсиях.
– Я-то денег ему дам, – хрипела Аля, – но ты ведь понимаешь, что теперь это никуда не уберёшь! – Плечи её тряслись. – Феликс, любовь моя прощальная… – Больная вырвалась из цепких объятий подруги и подняла лицо.
Ирина увидела, что та не рыдает, а смеётся.
Поднялся ветер. Волосы Альбины разметало по пледу.
– Вот что, – деловито распорядилась она, отсмеявшись, – когда я сдохну, ты, Климова, обязательно должна описать эту историю. Пообещай!
– С ума сошла?! – не выдержала Ира.
– Пока ещё нет, – ответила Альбина задумчиво, – но не исключено. Эдуард Анатольевич считает…
– Аль, ну возьми же себя в руки! – взмолилась Ирина. – Ты рулила бизнесом, такой крутой была, столько у тебя связей – неужели какую-то болячку не одолеешь?! Феликс этот – да он просто негодяй и шантажист. Его под суд надо! Тот адвокат твой, или лучше сразу к силовикам…
– Что ты несёшь, Климова? Какие силовики? – Она обмякла и опустила голову. – Связи… нет никаких связей. Есть только деньги. Ты не представляешь, как ужасно понимать, что тебя больше нет, а есть только эквивалент, которым тебя измеряют. Все.
– Слушай, а хочешь – я прессу подключу? – предложила Ирина. – Я, правда, уже отошла от дел, но несколько знакомых остались.
– И что? Только разнесут эту грязь дальше.
Аля откинула спутанные ветром волосы и приблизила своё лицо к лицу Ирины.
– Ир, а ты чего ко мне пришла? Может, попросить что-то хочешь, а стесняешься? Так ты не стесняйся! Вон сынок мой Витенька не стесняется. Принёс вчера документы, нотариуса притащил. «Мамочка, – говорит, – мало ли что с тобой может случиться, отпиши мне, дорогая мама, половину дома. Дай мне, родненькая, PIN-коды твоих карт». Я ему за этим только и нужна. – Аля наклонилась и подняла с земли ржавый лист с безобразной болячкой. – Ирка, мне страшно. Я так устала… – Она снова затряслась всем телом. – Я никому не говорила об этом, но шансов у меня нет… Я умираю, Ирка…
* * *
И она умерла. Ровно через двадцать дней после той встречи. Альбина лежала в гробу в пене из кружев, как живая – тонкие скулы, длинные ресницы, красивая причёска с диадемой. Только нос, заострённый чуть больше обычного, да замершая на виске венка напоминали, что это не сон, а смерть. Аристократические кисти покоились одна на другой, прижимая к груди тяжёлый золотой крест.
Вокруг теснились люди. Много людей. На их лицах читались все оттенки скорби по безвременно усопшей. Цветы – корзинами, охапками – всё несли и несли. Всхлипывали женщины, вздыхали мужчины. Произносились речи. Вспоминались былые заслуги. Восхвалялись таланты и красота. Звучал Реквием в живом исполнении симфонического оркестра. У ног покойной неприкаянно томился единственный наследник, закрывшись от посторонних глаз чёрными стёклами очков. Гурьев, прилетевший из Милана в сопровождении жены и двух телохранителей, глубокомысленно молчал. Были здесь и тренер по ушу, и титулованный адвокат, и главный режиссёр, и диджей, и профессор… Возможно, и негодяй Феликс присутствовал на этом скорбном сборище, но Ирина не знала его в лицо. Эдуард Анатольевич часто моргал, сжимая в руках корзину жёлтых роз. Домработница Нина тёрла опухшие глаза, оплакивая щедрую хозяйку, бросившую её на произвол судьбы. Поодаль стояла и суетливо крестилась старуха в вязаном пальто.
Чёрный ноябрь торопил поскорее завершить похоронные формальности. Брызнул дождь, окропив слезами щёки Альбины. Лицо покойной прикрыли вуалью, а сверху полированной крышкой красного дерева. Гроб водрузили на катафалк. Расселись по машинам. И так получилось, что и в последний свой путь Альбина Гурьева отправилась снова одна. Почти одна – на лавке у гроба вместе с Ирой оказалась лишь старуха-соседка в вязаном пальто, не проронившая за всю дорогу до кладбища ни единого слова.
Когда первые комья земли застучали о крышку гроба, небо над могилой порвалось. Невесомые тополиные пушинки закружились в неистовом танце. Белые бабочки с обтрёпанными крыльями колотились в обтянутые трауром спины, садились на цветы и замирали. Снег засыпал чёрную землю, и стало светлее. А может, светлее стало оттого, что навсегда закончилось Алино одиночество. И страх, и боль. Всё плохое закончилось. А когда заканчивается плохое – начинается хорошее. По-другому и быть не может, – думала Ирина, глядя в бесконечно белое небо.
Крылатая
Этот грузовик чудом не раздавил Галку. Раздавил только ноги. Содрал кожу, разорвал мышцы, переломал кости, превратив живую плоть в фарш. Особенно досталось левой ноге. Хирурги сотворили невозможное: разобрали эту мешанину по кусочкам, потом собрали заново в точном соответствии с медицинским атласом. С точки зрения анатомии всё встало на свои места: осколки костей соединились в прежнем
