Но если бы ему не удалось попасть в квартиру брата и получить доступ к этим страницам его романа, если бы он действительно думал, что за ним следят, если бы повернул к себе домой, в Джерси, как сомнамбула, которому во сне мнится, будто за ним гонятся по пятам, все бы уже давно знали об этом. Потому что дневники писателей обычно публикуют после смерти автора — исследователи хватаются за них для составления биографий, и вскоре все становится известно всем.
Прислонившись к стене в узком коридоре, он дважды перечитал дневниковые заметки, посвященные критическим для него месяцам, и когда удостоверился, что выявил каждую запись, где упоминалось его имя, резко, но аккуратно вырвал все страницы, касающиеся фактов его биографии, а затем положил дневник на самый верх шкафчика с папками, поместив его в хронологическом порядке среди других записей. Из многих тетрадей, содержащих огромное количество слов, где Натан описывал свою жизнь начиная с того времени, как он уволился из армии и переехал на Манхэттен, чтобы стать писателем, Генри извлек не более двадцати двух страниц. Он подкупил привратницу, чтобы проникнуть в квартиру брата, и находился там втайне от всех, но, изъяв менее двух дюжин страниц из рукописного наследия Натана, он не мог считать, что совершил злодеяние, нарушив права собственности своего брата; несомненно, он не сделал ничего плохого, что могло бы повредить репутации Натана или преуменьшить ценность его рукописей. Генри всего лишь вмешался в процесс, чтобы не допустить агрессивного вторжения в свою собственную жизнь: если бы эти записи стали достоянием общественности, неизвестно, сколько проблем это могло бы ему принести — и в личном плане, и в кругу семьи.
Удалив несколько страниц из дневников своего брата, он также оказывал услугу своей старой любовнице, а почему бы и нет, если уж на то пошло? Их роман был взрывом страстей: короткая, вызывающая ворох воспоминаний юношеская интерлюдия, из которой, к счастью, он сумел выбраться, не совершив колоссальных ошибок, — но какое-то время он действительно сходил по ней с ума. Он помнил, как наблюдал за ней, когда она в своей шелковой черной сорочке опускалась на колени, чтобы поднять деньги с пола в номере мотеля. Он помнил, как танцевал с ней в своем собственном доме, где он нарочно не зажигал свет, — они танцевали как дети, под музыку Мела Торме[110], проведя весь день в спальне. Он помнил, как бил ее по лицу и тащил ее за волосы, и помнил, что она ответила ему, когда он спросил, нравится ли ей кончать снова и снова. «Райское наслаждение», — сказала она. Он помнил, как его возбуждало, когда она, вспыхивая от стыда, но все же подчиняясь его требованиям, употребляла в своей речи непристойные швейцарско-немецкие выражения.
Он помнил, как прятал ее черную шелковую сорочку в сейфе своего рабочего кабинета, когда не нашел в себе сил выбросить ее вон. При мысли о ней в этом белье он до сих пор клал руку на свой восстающий член. Он понимал, что шарить в бумагах покойного брата в его опустевшей квартире достаточно незаконное занятие, — это было таким же непристойным актом, как дрочить в его коридоре, о чем ему напомнили записи в Натановом дневнике, сделанные десять лет тому назад.
Он взглянул на наручные часы: пожалуй, ему нужно позвонить Кэрол. Телефон стоял в спальне, в дальнем конце квартиры. Сидя на краю Натановой постели, он набрал домашний номер; он был готов к тому, что его брат выскочит с ухмылкой из-под кровати или же, живехонький, выпрыгнет из стенного шкафа с одеждой, выкрикивая: «Первый апрель, никому не верь! Генри, положи мои листочки на место, ты — не мой редактор!»
Нет, я — твой редактор. Он мог отдать мне речь на похоронах, и теперь я могу издавать только то, что захочу.
Когда зазвонил мобильник, его удивил необычный запах, доносившийся с заднего двора. Он не сразу понял, что запах исходит от него самого. Генри чувствовал себя так, будто увидел страшный сон, в котором рубашка его пропиталась чем-то ужасным, и это был не пот.
— Где ты? — спросила Кэрол, когда он ответил на звонок. — С тобой все в порядке?
— Все хорошо. Я в кофейной лавке. Традиционных похорон по еврейскому обычаю не было: Натана кремировали. Ограничились прощальными речами в траурном зале. И гроб был там. Вот, пожалуй, и все… Я случайно встретился с Лорой. Она снова вышла замуж. Она очень потрясена его смертью.
— А ты как себя чувствуешь?
Он солгал, хотя, быть может, сказал чистую правду:
— Я чувствую себя так, как чувствуют себя люди, у которых умирает единственный брат.
— А кто прочел речь?
— Какой-то напыщенный болван. Его редактор. Наверно, мне надо было выступить самому. Жаль, что я этого не сделал.
— Ты все уже сказал вчера, ты все сказал мне. Генри, не болтайся зря по Нью-Йорку, нечего травить себе душу. Он мог бы позвонить тебе, когда заболел. Никто не должен оставаться в одиночестве, если только он этого не хочет. Он умер в одиночестве потому, что он так жил. Он сам хотел так жить.
— Возможно, рядом с ним была какая-то женщина, — сказал Генри, как попугай повторяя слова Лоры.
— Правда? У него в самом деле кто-то был?
— Я не следил за ним, но рядом с Натаном постоянно вертелись какие-то девушки. Он никогда подолгу не оставался один.
— Ты сделал все, что мог. Больше ты ничего не можешь сделать, Генри. Езжай домой. Голос у тебя просто жуткий.
Но ему было что делать: у него оставалось три часа до отъезда в Джерси. В кабинете, посередине Натанова стола, тщательно прибранного и освобожденного от других бумаг в отличие от других поверхностей, стояла картонная коробка из-под канцелярских товаров, на которой была пометка: «Вариант № 2». Внутри коробки лежало несколько сотен отпечатанных страниц. Этот второй вариант книги (если это был он), по всей видимости, был оставлен без названия. Однако главы имели наименование: на первой странице каждой главы стояло какое-нибудь географическое название. Генри сел за стол и погрузился в чтение. Первая глава, «Базель», была намеренно посвящена ему.
Несмотря на все, что Генри знал о своем брате, он не мог поверить, что книга, которую он читает, написана Натаном. Весь день он думал о том, не напрасно ли так долго испытывал негодование в отношении брата, жестоко казнил себя за это чувство, ощущал себя несчастным из-за отсутствия эмоций и терзался из-за невозможности простить, но перед ним лежали страницы, на которых его не только выставили в роли нелепейшей личности, но к тому же наградили собственным именем. Каждого персонажа легко можно было узнать по имени: Кэрол, детей, даже Венди Касселман, маленькую блондиночку, которая до своего замужества недолгое время работала у него ассистенткой; даже Натан, который никогда раньше не писал о себе под собственным именем, появился на страницах книги в образе Натана, под своей фамилией Цукерман, хотя почти все в этой истории было либо наглой ложью, либо нелепым искажением фактов. Получалось, что из всех классиков гротеска Натан был самым нечистоплотным, самым гнусным и неразборчивым автором, переплюнувшим всех писателей на свете.
