на вершины, которое заставило их, как и многих других, рисковать жизнью в Альпах?
Кое-кто из первых восходителей отправлялся в горы с целью научных исследований. Ученый Конрад Геснер, который свое восхождение на Пилатус в 1555 году отметил тем, что сыграл на альпийском рожке, был известным натуралистом, и им двигало желание узнать, как растения противостоят суровым условиям окружающей среды на большой высоте. В 1765 году двое братьев из Женевы, Жан-Андре и Гийом-Антуан де Люк, взошли на Ле-Буэ, где проделали ряд физических экспериментов: на вершине они замеряли атмосферное давление и изучали влияние высоты на скорость закипания воды. Несколько лет спустя аббат Мюрит, священник из монастыря Большой Сен-Бернар, поднялся на Велан и при помощи барометра и термометра производил на вершине различные измерения, а также изучал образцы обнаруженных там растений.
Но в дальнейшем альпинисты проявляли мало интереса к научным вопросам; они хотели просто подняться. Почему так? В каком-то смысле стремление превзойти, выделиться, стать выше и преуспеть присуще человеческой натуре. (В действительности английское слово excel — «превосходить» — происходит от латинского excelsus, что означает «высокий».) Те горовосходители, которым удавалось задуманное, в буквальном смысле оказывались на верху мира (те же, кто был религиозен, считали себя приблизившимися к небесам). Но было в этом и нечто большее: для многих альпинистов гора представлялась врагом, и ее нужно было завоевать; гора бросала вызов, и некоторые считали, что обязаны принять этот вызов, чтобы проявить и испытать себя. В «Белом пауке» Генрих Харрер писал, что Северная стена Айгера представляла собой «высшую школу и главный полигон, на котором проверялось, кто достоин по своим качествам звания человека». И, достигнув вершины, альпинисты становились повелителями всего, что представало их взгляду; они обретали новые возможности, но в то же время открывающиеся грандиозные виды заставляли их чувствовать свое ничтожество, они испытывали страх перед вечностью и грозным забвением, ощущали свою малость в огромном мире и с трепетом и благоговением склонялись перед величием природы. Многие альпинисты находили подобную смесь чувства беспомощности и триумфа от победы необычайно опьяняющей.
Немалое число альпинистов говорили, что рискуют жизнью на горных склонах по сугубо личным причинам, — хотя не всегда эти причины поддаются осмыслению и могут быть выражены словами. В книге «Восхождения в Альпах» Уимпер написал об «этих таинственных порывах, заставляющих людей заглядывать в неведомое». «От бездн и пропастей мы возвращаемся, становясь мудрее, а кроме того, и сильнее», — писал его собрат, энтузиаст Альп Лесли Стивен, чем, вообще-то, нисколько не прояснил картину. Мишель Паккар, первым взошедший на Монблан, сказал, что свое восхождение он совершил во имя Франции, ради науки и ради собственного удовольствия — именно в таком порядке. В 1843 году после покорения Вайсхорна геолог Джеймс Форбс заявил, что восхождение на альпийскую вершину сродни военной кампании: «Главным образом, именно это обстоятельство — не знать, что пора сдаваться, пусть даже сражение уже [окончено] — и питало надежды». В фильме Лени Рифеншталь и Арнольда Фанка «Священная гора» танцовщица спрашивает у альпиниста, что он пытается найти в своих восхождениях, и получает загадочный ответ: «Самого себя». Действие поставленного Клинтом Иствудом фильма «Санкция “Айгер”» происходит в Альпах, и один из героев в разговоре, случившемся в ресторане в Кляйн-Шайдегге, задает другому вопрос: «Скажите... они [те, кто взбирается на Северную стену Айгера] поднимаются на гору вследствие необходимости утвердить себя как настоящих мужчин или это скорее компенсация за чувство неполноценности?»
Не случайно величайшая эпоха альпинизма пришлась на правление королевы Виктории, как и то, что многие из тех, кто отправлялся на покорение горных пиков, были англичанами. В конце концов, это было время географических открытий и экспедиций, а высочайшие вершины Альп казались столь же недоступными и бросали такой же вызов, что и Антарктика и Сахара; попытки завоевать Маттерхорн сродни поискам Северо-Западного прохода или экспедициям к истоку Нила. И вдобавок, в отличие от пустынь и далеких континентов, от Лондона до Альп можно было добраться меньше чем за день пути! Кроме того, восхождение на горы, подобно прочим географических исследованиям, подразумевало подтверждение идеалов викторианской эпохи: мужественности и смелости, находчивости и отваги. Где, как не на пиках Альп, бывшие ученики частных школ из Альпийского клуба могли продемонстрировать твердость характера, решительность, удаль и силу духа, вбитые в них за школьные годы? И в эпоху, когда столь многие места на карте мира были окрашены в розовый цвет, восхождение на горы стало как проявлением, так и подтверждением имперских амбиций. Гэвин де Бир нисколько не скрывал этого, написав в «Альпах и людях» (1932) о «почти прозелитическом рвении, с какой они [члены Альпийского клуба] заявляют о высоких достоинствах своего нового занятия, и корнями это занятие уходит в национальную гордость, испытываемую от того, что последние аванпосты Европы сдаются англичанам». О многом говорят слова одного из восходителей викторианского времени, преподобного Дж. Ф. Харди, который спел на вершине Лискамма государственный гимн: «Величественный старинный гимн наполняет наши английские сердца счастливыми мыслями о доме и отечестве и о ясных глазах, которые засверкают... в случае нашего успеха».
Рассказ Марка Твена о его попытке подняться на Риф-фельберг, приведенный в книге «Пешком по Европе», представляет собой один из самых замечательных рассказов о горовосхождении в эпоху королевы Виктории; однако наделе это — полный обман, восхитительная сатира на бесконечный поток рассказов о покорениях гор, столь популярных в то время. В экспедиционную партию Твена, как он сообщал, вошли четыре хирурга, геолог, двенадцать официантов, ветеринар, цирюльник и четыре кондитера; список взятого с собой снаряжения и провизии включал в себя две тысячи сигар, шестнадцать окороков, сто пятьдесят четыре зонта и двадцать две лестницы; образовавшийся караван, покидая Церматт, растянулся на 3122 фута. «По мнению всех присутствующих, Церматт до сих пор не видел еще такой блестящей и внушительной экспедиции. [...] У меня и у Гарриса были приготовлены специальные горные костюмы, но мы решили оставить их дома из уважения к многочисленной публике обоих полов, собравшейся к гостинице, чтобы проводить нас, а также и к туристам, которых мы могли встретить в дороге, мы выехали в вечерних туалетах».
Преследуемая неудачами и нелепыми происшествиями, экспедиция в действительности вылилась в комедию ошибок: уже в пути выяснилось, что проводники прежде никогда не взбирались на Риффельберг: «Инстинкт подсказывает им, что мы заблудились, но доказательства у них нет, кроме только того, что они не знают, где мы находимся». Позднее один из мулов взорвался после того, как случайно попробовал съесть одну из банок с нитроглицерином. «Взрыв был
