успокоился.
В любых воспоминаниях (особенно старческих) не только полезно – просто необходимо упоминать какие-нибудь веские фигуры – для повышения собственной значимости в этой жизни, где всем на всех наплевать, но какие-то личности вдруг возбуждают читателя и освежают повествование. Вы их даже можете не знать, но легкого намека на причастность тоже вполне достаточно. А уж если довелось поговорить!
Вот мне недавно позвонил некий знаменитый классик советской поэзии. С места мне не сойти, если вру. Было около двенадцати ночи. Только что закончился американский боевик, я выпил свою вечернюю порцию виски, мы собирались идти спать. Так поздно нам уже давно никто не звонил.
– Можно ли попросить Игоря Губермана? – вежливый незнакомый голос.
– Это я, – отозвался я неприветливо, – а вы кто будете?
– Это Женя, – с некоторым кокетством представился голос, явно не собираясь извиняться за столь поздний звонок.
– Жень до хуя, – сказал я ему, – а вы кто?
– О! – обрадовался голос, – значит, я правильно попал. Это Евгений Евтушенко.
– Здравствуйте, Евгений Александрович, – вежливо ответил я, тщательно соблюдая иерархию. – Слушаю вас внимательно.
Выяснилось, что Евтушенко писал обо мне статью в свою антологию «Десять веков русской поэзии» и, по его замыслу, мне следовало что-то к ней дописать. Я категорически отказался участвовать в этом лестном проекте. А статья появилась вскоре (кажется, в «Новых известиях», лень уточнять) и называлась она очень примечательно: «Поэт, собою недооцененный».
Оказалось, что я уже много лет обманывал всех тех, кто спрашивал меня, откуда взялись гарики. Я что-то врал пустое, что к четверостишиям пришел случайно, ибо их легко было прочесть на пьянках – длинные стихи никто б не выдержал. И на мысли свои куцые ссылался грустно и кокетливо. На самом деле родились мои короткие стишки – от зависти. Жгучей, острой, едкой зависти, глубоко, на годы затаившейся во мне.
Со мной на курсе в институте училась некая Людмила Солдатенкова (и если ты еще жива, старушка Мила, то прими привет и благодарность). Она писала стихи, которые порой застенчиво читала. И как-то мне четверостишие прочла. Нехитрое, но я-то его помню уже несколько десятков лет:
Выпить хочется, денег нет,
а без денег вина не купишь,
электрический льется свет,
освещая моральный кукиш.
Я потрясен был, что можно писать так лаконично. Но еще лет пять, как не побольше, сочинял я длинные стишки, чувствуя, что совершаю глупость, их кропая (вовсе не случайно я их позже утопил в ведре помойном). И тогда из глубины какой-то неизведанной душевной вспомнились стишок тот и тогдашняя зависть.
Так и появились гарики.
Литературные истории
Мне однажды очень повезло с веселым именем Пушкина.
Я поехал выступать в Кишинев и побывал в двух его домах-музеях. Не говоря о том, что накануне всласть начитался всякого и разного о его ссылке в Молдавию. Он ведь и «Черную шаль» там написал (почти что сразу по приезде), и «Гавриилиаду», и первую главу «Евгения Онегина», и «Песнь о вещем Олеге».
Двадцать один год едва ему исполнился, и эта почти трехлетняя командировка была донельзя питательна для уже сформировавшегося гения. По счастью, генерал Инзов, наместник Бессарабского края, благоволил ему и всячески оберегал. Пушкин ведь и жил в его доме. Как известно, издевался и шутил этот юноша самозабвенно и наотмашь, сам был вспыльчивым, как спичка, и его от нескольких дуэлей Инзов уберег простейшим образом: узнавши об очередном горячечном вызове, сажал его под домашний арест. И ярость дуэлянтов за неделю невозвратно рассеивалась в воздухе. Кстати сказать, утренняя физзарядка молодого Пушкина состояла как раз в подготовке к поединку: только что проснувшись и не одеваясь, он стрелял восковыми пулями в нарисованную на стене мишень. И только после этого шел завтракать. Но это было уже после, в доме Инзова, а поначалу он несколько месяцев прожил в крохотном домишке, чудом сохранившемся до нашего времени, – там как раз сейчас музей, где посетителей почти что нет, но непрерывны стайки школьников, которых водят в целях просвещения.
О самом интересном в его жизни той поры, конечно, малышам не говорят.
Меж тем работой переводчика (именно в этом качестве был он сюда прислан) генерал-лейтенант Инзов его ничуть не загружал, и ни в какой присутственной конторе он не должен был сидеть и временем своим распоряжался сам.
Теперь, читатель, догадайся, на что он тратил это время. Конечно, если вынести за скобки сочинение стихов и запойное чтение («Ищу вознаградить в объятиях свободы / Мятежной младостью утраченные годы / И в просвещении стать с веком наравне»). Да, читатель, ты верно догадался: донжуанский список Пушкина был весьма там пополнен. Ибо, как писал один пушкиновед, жены молдавских бояр были до свиданий охочи, а место для любовных услад услужливо предоставляли приятели, не говоря уже об укромной роскоши зеленых рощ и парков.
Одну из его тогдашних пассий следует упомянуть особо. Звали ее Калипсо, была она гречанкой, в Молдавии же оказалась совсем недавно. Внешне довольно неказиста – что фигурой, что лицом. Но вот по слухам (не сама ли она их и распустила?) довелось ей быть любовницей Байрона. А молодой Пушкин Байрона боготворил, потому-то и роман затеял бурный и прекрасные стихи этой гречанке посвятил. Роман довольно краткий получился: обаяние великого предшественника вытеснилось новым увлечением.
Тень Овидия, некогда сосланного в эти же края, тревожила его, он писал об этом. Но душой и мыслями – с друзьями оставался петербургскими, о чем пронзительно и в письмах сказано, и в послании Чаадаеву. Зная это, благодушный Инзов раз или два позволил ему съездить на Украину, в Каменку, в имение его друзей Раевских, где собирались будущие декабристы. Но от него их разговоры содержались в тайне, и смешно читать сегодня, что они его как будто берегли из уважения к таланту. Нет, они просто охраняли свою тайну от мальчишки, легкомысленного, дьявольски общительного и несдержанного на язык. Да Пушкин ведь и сам потом писал об этом с полным пониманием.
Поэтому вернемся лучше в Кишинев, откуда Пушкин как-то сговорился со своим местным приятелем смотаться ненадолго в деревушку Долны, в поместье отца этого приятеля. И там теперь еще один музей.
А было так. Приятель Пушкина, его ровесник и наперсник по гульбе, однажды предложил ему съездить ненадолго в село, где обитали цыгане, крепостные люди его отца. И любопытство неуемное заставило поэта согласиться, обещал ему приятель кучу новых впечатлений. Так и вышло. Но совсем не то, что можем прочитать мы
