разругавшись с доярками. На ферме нет халатов и ни одного умывальника. Пошла к председателю. Показала решение о том, что халаты должны быть. Решение есть, а халатов нет. Пригрозила, что властью санинспектора «арестую» молоко.
И вот только что девчонки обступили меня, хвастая обновками. На них новенькие ситцевые халатики и такие же косыночки. Жаль, что не белые. Ничего. Будут и белые!
20 декабря. Ездила с отчетом в райцентр. Он теперь не в Верхоянске, а в Батагае. Рабочий поселок, но заткнет за пояс иной город! Так, наверно, будет каждый раз: пришлось заново сживаться с удобствами городской жизни. Там паровое отопление, школы, клубы. И настоящие танцы в просторных залах! Как мы по ним соскучились!
Мы — это я и Зойка. Умный, добрый наш дядечка, заведующий райздравотделом! Похвалил нас за отчеты, а потом сказал: «Ну, милые дамы, я нарочно вас вместе вызвал, чтобы вы увиделись. Вы у нас держитесь молодцом. А за это поживите здесь десять дней, встряхнитесь — и по домам…»
И мы жили десять дней, танцевали по четыре часа подряд, без кбнца ходили на новые фильмы, пили «газировку». Как дела у Зойки? А вот как. На девятый день к райздравотделу подлетела упряжка оленей. Это жители Зойкиного наслега послали гонца узнать: почему долго не едет их «доктор», не заболела ли сама?
26 декабря. Хожу в радиорубку, учусь работать с рацией. Тут слышишь всю жизнь поселка. Вот и Афанасий к делу приставлен простому, незаметному. А случись что с ним, сразу все почувствуют это: ведь тогда мы будем отрезаны от всего мира. В таком случае я и заменю его.
27 декабря. Вовсю включилась в работу клуба. Даже пою в хоре. Веду танцевальный кружок. Мои парни сначала стеснялись, а потом так расплясались, что и уходить не хотели. Интеллигенции мало, поэтому каждый что-нибудь делает в клубе. Трудятся неутомимо. Особенно Настенька. Читает лекции, готовит спектакли, поет, пляшет.
1962 год
2 января. Второй день нового года. Что несет мне этот год? Традиционный вопрос. В личной жизни — ничего. А что такое личная жизнь? За окном бушует вьюга. Кажется, кто-то большой и лохматый ходит вокруг больницы и скрипит снегом, стучит в стену, воет под дверью. Странно, я боюсь этого злого голоса пурги не в дороге, а дома. Кутаюсь в одеяло, беру альбом и перебираю открытки, письма, фотографии. Среди них есть одна… Я часто смотрю на нее и спрашиваю: «Саша, где ты?» Но он молчит.
А был вечер, когда он не молчал. Хотя и слова тогда были не нужны. Но он сказал, что мы будем вместе всегда, хоть на краю земли… И вот я живу на краю земли…
Он прислал мне ответ на то, осеннее письмо. Вот его строчки:
«Что тебя там увлекло? Не верю, что тебе нравится не спать по ночам, ездить верхом в тучах мошкары, купаться в ледяной воде. Ритка, милая, пойми, романтика хороша только в книгах. Тайга, тундра, пустыня — для особых людей, фанатиков, правда, сильных физически, но фанатиков, которым так же противен городской уют, как мне их ночлег под холодным небом. Это разница вкусов — и все. В тебе я такого фанатизма не наблюдал, ты горожанка. Так какая разница, где приносить пользу, лишь бы ее приносить. Думаю, это у тебя пройдет, ты пока слепая, но про-зреешь и вернешься!»
А кто сказал, что романтика — это мошкара, холодные болота? Нет ничего противнее такой «романтики». Романтика — это свойство души. Снега, северные закаты, бег оленей, тундра в цветах — это экзотика, а не романтика. Умение радоваться красоте земли, каждой снежинке, травинке, умение делать честно свое дело и видеть в этом большой смысл — это романтика. Она и в том, чтобы уничтожить мошкару, все болезни, всю эту ложную «романтику» юрт, северного быта. Этим я, как могу, и занимаюсь. А ведь это тоже моя личная жизнь. Эх, Саша, Саша…
16 февраля. Первое впечатление часто обманывает. Я ничего не писала о Николае. Он появился еще в ноябре. Постучался, вошел ко мне, отряхнул снег, и я узнала своего соседа по самолету.
— А, рыбовод!
— Почему рыбовод?
— А рыба, помните, в банке?
— Так это я для аквариума вез, а вообще я ветеринарный врач, перевели сюда работать. Думаю: дай зайду, познакомлюсь с коллегой.
«Тоже мне коллега, — подумала я тогда. — Коровий доктор!» А он чудесный товарищ. Вместе ходим и ездим в пургу, в мороз, каждый по своим делам. Вчера в поселке заболел ребенок, надо было его еще раз навестить, чтобы не беспокоиться, и я попросила Николая проводить меня. Это недалеко. Беспокоилась я зря. Девочка поправилась, и мы пошли назад.
Кругом так красиво, словно мы попали в сказку. По небу вдруг пробежал упругий белый луч. За ним второй, третий, десятый. Минуту они были неподвижны, потом заметались по небу и рассыпались в пушистых облаках. Тут же сверху упало на землю множество цветных лент.
Прозрачные, невесомые, они колыхались, как от легкого ветерка, сплетались в узоры. Северное сияние! Живое, трепещущее, вечно новое, неповторимое, его нельзя описать.
Николай вдруг сказал:
— Помнишь, ты говорила мне о Сашином письме? Я вот сейчас думаю: так может писать просто знакомый, а не любимый. К тебе еще придет счастье.
— А что оно, по-твоему, значит?
— Я вот уже девять лет на Севере. Это бесконечный поиск, борьба, радость. Пока чувствуешь, что ты нужен всем, — хорошо жить! Счастье не в безоблачности бытия, оно даже в горе, в слезах — в том обновлении, которое испытываешь после того, как одолеешь препятствие, неудачу, беду. Вот как ты сейчас…
Как просто все у Николая! Он твердо идет по земле, а я еще спотыкаюсь.
«Здравствуй, Саша! Ты пишешь о разнице вкусов. Нет, не во вкусах дело, а в отношении к жизни. Никто не осудит тебя за то, что живешь в городе, но не разубеждай других, не отравляй их души своей, извини, несколько приземленной философией. Будь нейтрален, как Швейцария. А я не могу нарушить молодую советскую нашу традицию — когда юные уходят в ветер, ищут, строят и строятся сами, становятся людьми. Когда, как не сейчас, пока плещутся, бьются в тебе силы, одолевать версты, искать и не сдаваться? Ты скажешь: можно искать и в лаборатории, на твоей строительной площадке. Верно. Дело не в городском уюте, не в квартире, которую ты получил. Есть и здесь, на Севере, ужи, которым «тепло и сыро». Хуже, когда пусто в «квартире» души.
