В широком очерке Кучково Поле обильно прорастает адресами силы и противоборств.
В его черте находим и лубянский двор Пожарского – Ростопчина, дважды стоявший против интервенций. (Третий раз, в 1941 году, Пожарский двор и дом Ростопчина принадлежали московскому НКВД, его военной контрразведке.)
Содрогание Москвы от казни Верещагина Ростопчиным сродни былому содроганию от казни Вельяминова. Жест графа показался властно-княжеским, в значении: не земским. Если губернатор вправду испугался сходки перед домом, то испугался он земли, которую пытался олицетворять как автор прокламаций. И как поджигатель Ростопчин был функция земли. Не он принес столицу в жертву, но она себя через него. Напротив, самосуд над Верещагиным был отправлением неудержимой самости Ростопчина и принесением ненужной жертвы.
Два урода
Рядом с предыдущим есть владение, где тема Кучкова Поля выступает в «снятом» виде.
Москвовед Никольский в 1920-х годах писал: «С угла Рождественки, по правой стороне Кузнецкого Моста, начиналось громадное владение Салтычихи (д. № 20). Здесь, в глубине двора, стоял в XVIII веке дом-застенок этой «мучительницы и душегубицы», замучившей до полутораста крепостных После суда и заточения Салтычихи в Ивановский монастырь, это залитое кровью русских крестьян владение, переходя из рук в руки, было собственностью знаменитого «утрированного филантропа» Ф.П. Гааза Так, из рук жестокой помещицы, истязавшей крепостных, это владение перешло к Гаазу – заступнику угнетенных, к человеку, жизненным девизом которого было: «Спешите делать добро»».
Это огромное, с выходом на три улицы владение, внутри которого сегодня павильон метро «Кузнецкий Мост». По документам, салтыковский двор купил сосед, Петр Александрович Собакин. Главный дом его усадьбы сохранился на красной линии Кузнецкого Моста, но западнее салтыковского двора. А вот о жительстве Гааза на Кузнецком мы знаем только от Никольского. Определенно, что Гааз купил у этого Собакина другую, подмосковную усадьбу – Тишково. В 1822 году усадьбу покупают Всеволожские. Видел ли Никольский иные документы, или слышал некое предание, или решился мифотворствовать, – домовладельческая фабула осталась не достроена до собственного смысла.
Достроить фабулу значит заметить, что Гааз до поселения на месте Салтычихи не был филантропом. Он был преуспевающий, с обширной практикой доктор из немцев, приобретатель фабрик, а теперь и аристократической усадьбы в представительном районе. Малое время спустя мы видим раздающего имущества, живущего в больницах святого доктора.
Федор Петрович Гааз переменился на салтычихином дворе; можно сказать, он здесь родился. Вырос из земли, налитой кровью ста тридцати девяти женщин и трех мужчин, садистски умерщвленных здесь, а не в деревне, под предлогом нечистоты полов и барского белья. До государыни дошел мужик, лишившийся трех жен: кошмар тянулся десять лет. И на глазах у всей Москвы. Убивица даже бравировала безнаказанностью.
Эти полы, нечистые от крови, это кровавое белье четверть столетия отбеливал святой доктор. Отбеливал совесть Москвы и России, искупал чужое, в чем-то общее преступление. Тяжелое тем более, что Салтычиха прожила еще треть века после гражданской казни, пережила казнившую ее императрицу и томила Москву своим присутствием в тюрьме Ивановского монастыря, причем сначала в клетке, через которую жалила любопытных прутом.
