Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 82
– Значит, цветочное оформление моих похорон будет безупречным, – сказал он, когда я закончил. – Весьма обнадеживает.
Два года спустя, когда он умер, я был в Дели, работал на мистера Перси-Ланкастера, помогал разбивать питомник Сундер-Нёрсери. Он должен был стать главным городским парком площадью в сотню акров и с мрачным фоном, создаваемым величественным запустением мавзолея Хумаюна, императора из династии Великих Моголов. После того как я получил известие о смерти, приняв междугородний звонок на единственный в ведомстве телефон, я вернул увесистую черную трубку на рычаг и покинул комнату без объяснений, притом что взгляд мистера Перси-Ланкастера неотступно следовал за мной в вопросительном молчании. Долгие часы я бродил среди ветшающих памятников моголов, которые укрывали эту территорию. В сумерках деревья стали ближе. Я сидел, опершись спиной о ствол пипала[101], и думал, что к этому моменту кто-то уже должен был поднести горящий факел к погребальному костру моего отца. Индуисты считали это священной обязанностью сына. «Мне не успеть добраться до Мунтазира в срок и зажечь пламя, – сообщил я Иле со спокойным прагматизмом. – Ждать меня не надо. Тела в августовской влажной жаре разлагаются быстро».
Книга по садоводству, которую мне привезла дочка Илы, бесспорно и потрепанная и старая, была написана человеком, который спроектировал сад для резиденции губернатора в Карачи. Я раскрыл ее, когда сел за свой чай. Между всех страниц по шву тонкой полоской собралась пыль, от которой я начал чихать. Похоже, каждая глава открывалась цитатой поэтессы по имени Пейшенс Стронг[102], воспевающей растения и деревья. Никогда не мог понять, почему те, кто писал книги о садах в Индии, настолько податливы на сентиментальщину. Мистер Перси-Ланкастер тоже, невзирая на грубоватую наружность, имел слабость к зачитыванию стихов, тошнотворных в своей набожности. Да я уж без раздумий предпочту Гопала, сквернословящего паркового садовника.
Я переворачивал страницы, нетерпеливо пролистывая разделы о том, что один участок сада необходимо обозначить как дамский будуар, а другой – как столовую комнату, когда наткнулся на абзац, который навел меня на мысль, что мистер Гриндал имел склонность к жестокости, придававшей его щепетильности выражение скорее зловещее, нежели сентиментальное.
Там, где полевые крысы являются единственной напастью, они могут быть уничтожены простым способом: выкуриванием их из нор. Для временных целей подойдет глиняный горшок и пара ручных мехов. В стенке горшка проделывается отверстие по размеру сопла мехов, а горшок заполняется горючим материалом, зелеными листьями нима и толикой серного порошка. Сначала материал поджигают, а когда он хорошенько разгорается, горшок переворачивают горлышком ко входу в нору. Дым, нагнетаемый в ходы при помощи активного задействования мехов, либо выгоняет одурманенных крыс наружу, где с ними легко расправиться, либо удушает их прямо в норах.
Книга Э. В. Гриндала вышла в 1942 году, в том самом, когда первую группу евреев завели в камеру в Освенциме и запечатали там на несколько часов, пока они не умерли от паров ядовитого газа, который был запущен через отверстия на крыше. В нашем городке в тот год одним весенним утром тоже кое-кого выкурили: беззубого дантиста мистера Ишикаву вывели из его комнат на дневной свет. Никто не знал точно, сколько ему лет. Казалось, он был всегда: вырывал гнилые зубы, беседовал со своими пациентами на высоком, запинающемся хиндустани до того дня, пока не проснулся без слов. Тогда он ушел в тень, выходил в сумерках только за самым необходимым и снова спешил назад.
После бомбардировки Пёрл-Харбора несколькими месяцами ранее пришли известия, что среди небольшого числа японских экспатриантов в Индии – кого-то из них привлекла страна Будды, кто-то имел свое маленькое дело – производятся аресты, и мистер Ишикава забился под защиту своих комнат еще глубже. В то утро, когда его забрали, спину он держал на удивление прямо, глаза прикрывали очки в черной оправе, губы вытянулись в тонкую линию. Одет он был в белую грубую домотканую рубаху и серые штаны, в руках держал чемоданчик с зубоврачебными инструментами. Один солдат следовал за ним, другой шел рядом, придерживая его за локоть свободной руки. Мой дедушка подошел к двери своей клиники, Лиза появилась на балконе вместе с Джереми Гордоном и Мальчиком. Прохожие остановились. Повисла напряженная тишина, как на публичной казни.
Годами я и другие мальчишки, стоило нам заметить его на улице, распевали ему вслед бессмысленное: «Сайонара, Ишикава, Хонсю, Хоккайдо, Сикоку, Кюсю», чтобы помучить. Но в то утро ни один из нас и рта не раскрыл, наблюдая, как солдаты посадили его в фургон и уехали. Позже мы услышали, что его отвезли в лагерь для интернированных в Биканере, штат Раджастан, где он летом и умер, не выдержав ни питания, ни жары, стоявшей в парусиновых палатках.
Задержание мистера Ишикавы и смерть Манту стали одними из немногочисленных, заслуживающих внимания событий, произошедших в нашем городке за время войны.
Чем занимался я в те военные месяцы, непосредственно перед падением Сингапура и захватом его японцами, когда моя мать – что оставалось для меня тайной – писала Лизе о крайней своей изоляции и болезни? Помню, что, после того как отца отправили в тюрьму, я писал ему, а не ей. То, как на моих глазах его забирала полиция под скандирование его последователей, напомнило мне об идейности и смелости Мукти Деви и на недолгое время вызвало у меня необычайное преклонение перед ним. Возможно, это и послужило одной из причин угасания моей переписки с матерью. Не могу точно припомнить, как все случилось, но, думаю, я был слишком поглощен своим настоящим, чтобы, как раньше, витать среди фантазий. Перемены вокруг положили конец моему страстному желанию оказаться там, где была она. Переживания, вызванные ее отсутствием, истощили меня, а потом незаметно улеглись. Существует милосердный предел нашей способности горевать. Как раз в те месяцы, когда моя мать наиболее остро ощущала свое одиночество, она и скользнула за грань моего сознания, канув в небытие беззвучно, словно голыш в море.
Каждое утро собрание в школе начиналось с «Отче наш, сущий на небесах!», проговариваемого с такой скоростью, что разобрать что-либо было почти невозможно. За ним следовало наставление от директора. Обычно оно касалось честности, чистоты, Бога, усердного труда, однако теперь заканчивалось известиями о войне, каждое утро новыми – о падении Бирмы, потом о захвате Гонконга японцами; новости зачитывались из газеты медоточивым, размеренным тоном, словно учитель английского кратко излагал материал по основным пунктам. По земле и по морю в Индию пробирались беженцы, сотни тысяч людей. Французы, австрийцы, греки. Десять тысяч поляков, четыреста пятьдесят тысяч человек из Бирмы. А вдобавок еще из Персии, Джибути, Адена, Сомалиленда.
Где находился этот Сомалиленд? И где, если уж на то пошло, располагался Джибути? Мы никогда раньше не слышали этих названий. В один из дней директор развернул большую карту мира, которую прибили к стене позади кафедры, с нее он выступал на собраниях. У него с собой был коробок с кнопками, на каждой из которых была либо синяя, либо желтая бумажная метка.
Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 82
