– Похоже, все правильно, – сказал продавец и отдал мне сдачу.
Выйдя из магазина, я сказал маме, что купил для отца сюрприз, который, по моему разумению, не должен был вызвать у него подозрений. Помимо патронов я приобрел блесны для ловли окуней – нашей любимой рыбы. Я громоздил одну ложь на другую, и это у меня получалось так же естественно, как раньше говорить правду. На обратном пути мне вдруг стало ясно, что все мои ухищрения не имели большого значения, потому что я поставил перед собой цель, которую про себя назвал не отмщением, а правосудием.
Грехи, которые вопиют небу о правосудии.
Наверное, я бормотал эти слова про себя. Я был словно в трансе, не спуская глаз с дороги, представляя, сколько же от меня усилий потребует умение стрелять.
– Что ты говоришь?
У мамы сохранялось важное преимущество. Она защищала отца и поэтому действовала с умыслом. Больше того: я же помнил, что она сказала мне в закусочной в Фарго, когда положила гамбургер обратно на тарелку. Это сделаю я! Нет, не ты, подумал я тогда. Но мама была заточена на свой умысел, словно все долгие недели, проведенные ею дома взаперти, она острила собственную решимость, как лезвие клинка. А еще в Фарго мы с ней обсуждали слова врачей. Мы совместно взвешивали факты и задавали вопросы. Она обращалась со мной так, как будто я был много старше, чем на самом деле, и это ее отношение ко мне как ко взрослому не прекратилось и потом. Теперь она многое видела и понимала и больше не обращалась со мной с прежней мягкостью и терпением. Она перестала потакать мне во всем. И мои поступки перестали ее смешить, как раньше. Было такое впечатление, что все те недели добровольного заточения она дожидалась, когда я повзрослею настолько, чтобы больше в ней не нуждаться. И если она ждала, когда я начну действовать под влиянием своих собственных инстинктов, то именно так я себя сейчас и вел. Но я в ней по-прежнему нуждался. Мне же нужно было, чтобы она отвезла меня в Хупдэнс. Нет, не так… Я нуждался в ней так, как в ту пору просто не мог осознать. По дороге домой из Хупдэнса в тот день я прямо задал ей вопрос, на который не отважился отец. Вопрос был детский, но в то же время и взрослый.
– Мам, а почему ты не стала врать? Почему ты не сказала, что мешок сполз? Мол, ты поскользнулась на чем-то, подняла руку вверх, сдвинула мешок и увидела пол? Что ты знала, где все произошло? Какая разница, где именно, если бы ты просто сказала: там-то…
Она долго сидела молча, так долго, что я уж подумал: не ответит. Я не почувствовал ни ее гнева, ни удивления, ни смущения – она просто долго обдумывала ответ.
– Сама не знаю, – наконец произнесла мама, – почему я не сумела солгать. На прошлой неделе в больнице, когда я сидела рядом с папой и смотрела на него, я вдруг пожалела, что сразу не солгала. Я пожалела, что не солгала, Джо! Но мне и правда было неизвестно, где это произошло. И папа знал, что мне это неизвестно. И ты знал. Я же сказала вам обоим. И как же я могла потом изменить свои показания? Лжесвидетельствовать? И не забудь: я же сама знала, что это мне неизвестно. Солги я, как бы я стала к себе относиться? Но если бы я с самого начала понимала, чем обернется мое незнание, что он выйдет на свободу и выплеснет весь яд своей болезненной ненависти, я бы солгала!
– Я рад, что ты это сказала.
Она смотрела на дорогу. Понятное дело, больше она не собиралась говорить. Я смотрел на бегущую ленту шоссе и думал: если бы ты солгала, если бы изменила свои показания, ну и что бы случилось? Ты же моя мама. Я бы не перестал тебя любить. Отец не перестал бы. Ты же соврала, чтобы спасти Майлу и ее ребенка. И сделала это легко. Если бы можно было предать Линдена Ларка суду, мне не пришлось бы врать про патроны или практиковаться в том, что кто-то должен сделать. И как можно быстрее, пока мама не решила каким-то образом выполнить свое намерение его обезвредить. Кроме меня, этого никто не мог сделать. Я это четко понимал. Мне было только тринадцать лет, и если бы меня поймали с поличным, то судили бы только как малолетнего преступника, не говоря уж о том, что в данном случае имелись бы смягчающие обстоятельства. Адвокат мог бы представить на суде мои хорошие отметки в школе и сослаться на мою положительную характеристику, которую я себе обеспечил. Но все же я не хотел этого делать и даже не думал, что у меня это получится. Стрелок из меня был никакой. И я это знал. И лучше стрелять я бы не научился. К тому же приходилось смотреть на вещи трезво. Так что я не слишком зациклился на этой идее. Я просто время от времени думал то об одном, то о другом. Мы оба молчали. Через какое-то время мне в голову пришла еще одна мысль: надо повидаться с Линдой Уишкоб. Надо у нее выведать, играет ли ее братец в гольф и есть ли у него четкий график появления на поле для гольфа. Я решил прикупить несколько мягких или даже почерневших бананов или купить крепких бананов и дать им полежать, чтобы они начали подгнивать…
Спустя три дня после регулярных учебных стрельб я пришел на почту с пакетом бананов, за которыми я внимательно наблюдал в своей комнате. Они помягчели и покрылись точками, но не совсем почернели.
Линда сидела в своем окошке. Взглянув на меня поверх весов блестящими округлившимися глазами, она одарила меня своей дурацкой собачьей улыбкой. Я купил для Каппи шесть марок и отдал ей пакет с бананами. Она взяла его своими короткими пухлыми пальчиками, а когда заглянула внутрь, ее лицо так и просияло, словно я подарил ей драгоценности.
– Это от мамы?
– Нет, от меня.
Она зарделась от удовольствия и смущения.
– В самый раз! Я испеку кекс сегодня вечером, а завтра после работы занесу вам.
И я ушел. Я уже усвоил после случая с отцом Трэвисом, что излишняя вежливость подростка вроде меня сразу вызывает подозрения. Я решил дождаться подходящего момента, чтобы узнать все, что нужно. Мне придется побеседовать с ней не один раз, а, может быть, много раз, прежде чем я созрею задать ей пару вопросов о брате. И я постарался на следующий день быть дома в районе пяти вечера. Подъехала машина Линды. Я выглянул в окно и сказал отцу, что приехала Линда.
– Ставлю доллар, что она привезла банановый кекс.
– Ты выиграл, – не поднимая головы, ответил он.
Он сидел за столом и небольшими глотками пил воду из стакана. В руках у него была газета «Фарго форум». Мама спустилась сверху. На ней были черные панталоны и розовая футболка. Волосы всклокоченные, босая. Я заметил, что она накрасила ногти на пальцах ног розовым лаком. На лице лежал тонкий слой макияжа, драматически подчеркивавшего скулы. И когда она прошла мимо меня, до меня долетело дуновение лимонного лосьона для тела. Я подошел к ней поближе. И встал у нее за спиной, когда она открыла дверь и приняла от Линды знакомый кирпичик, завернутый в фольгу. Она наряжалась для отца. Мне хватило ума это понять. Она старалась выглядеть симпатичной, чтобы поднять ему дух. Линда вошла в дом, села в гостиной, и отец отложил газету.
– Джо, а вот кексик для тебя, – и Линда вытащила из сумки еще один кирпичик. Она не стала благодарить меня за бананы на глазах у родителей, что меня удивило. Многие взрослые полагают, что все, что бы ни сделал юнец, должно стать всем известно. Они готовы расхваливать любую приятность, которую им сделает подросток. Я уже приготовился вышутить свое банановое подношение, но Линда избавила меня от этой необходимости. Зато она пустилась оживленно обсуждать погоду с моим отцом. В точности как раньше, они опять начали обсасывать свою излюбленную и много раз уже обсосанную тему. Естественно, мама скоро поднялась и ушла на кухню заварить чай и нарезать банановый кекс. А я решил предпринять новую уловку и сел на кушетку рядом с ними. Рано или поздно они должны были соскочить с погодного конька и перейти к чему-то более важному. А если отец встанет и уйдет, тогда я затрону тему гольфа. Они обсуждали недавние ливни: сколько дюймов осадков выпало в том или ином округе и стоит ли ожидать дождя с градом. Они начали вспоминать, когда в последний раз видели град и какой урон урожаю он нанес, и тут я зевнул, прилег на спину и прикрыл глаза. Я притворился, что глубоко сплю и ничего не слышу; разок дернулся как бы во сне и потом задышал ровно и глубоко, думая, что мой сон покажется им вполне убедительным. Я развалился на кушетке. Они говорили, что бывают градины размером с мячик для гольфа, абсолютно круглые как горошины, и что иногда градины пробивали кровлю домов, словно шрапнель. Кушетка была широкой, а ее подушки мягкие. Проснулся я через час. Сидя на краю кушетки, мама тихо произносила мое имя и похлопывала меня по ноге. Как иногда бывает, когда выныриваешь из глубокого сна, я не сразу понял, где нахожусь. Но я не открыл глаза. Мамин голос и знакомое с детства ощущение тяжести ее руки на моей лодыжке – именно так она всегда меня будила, – навеяло умиротворение. И я мысленно нырнул еще глубже в укромное место, где на самом раннем этапе жизни всегда оставался неуязвимым.
