В целом, допуская, что Меценат не придавал слишком большого значения этим играм, все это согласуется, хотя бы в основных чертах, с нашим представлением о нем: утонченная, почти болезненная чувствительность, ловящая отражение листвы в воде, приглушенные звуки, доносящиеся с полей, признаки вездесущности умерших в повседневной жизни; непринужденность, когда о самых важных вещах говорят шутливым тоном, а государи время от времени позволяют себе вставить в речь жаргонное словцо (кстати, латинская сатира всегда смешивала разговорный стиль с высоким); тонкий ум, улавливающий тайные связи между вещами и, в сочетании со странным презрением к классическому синтаксису, приводящий к непостижимости, в чем с ним мог соперничать только один поэт (неужели это простое совпадение?) — сатирик Персий, самый сложный из латинских поэтов, этруск по рождению и воспитанию.
Следует ли приписать все эти чудачества этническому атавизму, наследственной культуре и любви к роскоши, вырождению нации? Возможно. Однако, изучив недостатки или смешные стороны Мецената, не следует забывать и о его достоинствах: этот мудреный писатель «для души» с чутьем провидца угадывал в других подлинный литературный дар, этот эгоистичный и ленивый жуир проявлял верность и постоянство и давал человечные и мудрые советы. Если попытаться вместо заключения свести все самое важное в один образ, можно представить себе умного и преданного дилетанта, который умел, когда того требовали обстоятельства, «препоясать чресла», неутомимо мерил дороги Италии, стараясь примирить рассорившихся друзей, трясся по мостовой Аппиевой дороги, сопровождаемый всеми великими поэтами своего времени, которые шли пешком или скакали верхом у его повозки. Давайте сменим эпоху: мы узнаем его, с неизбежными поправками, в образе какого-нибудь римского или флорентийского прелата, деятеля Контрреформации, кардинала Сципионе Боргезе или Антонио Барберини, в пурпуре и круглой шапочке. Он покровительствовал бы художникам своего времени, велел бы выстроить множество прекрасных барочных храмов и сочинял бы поэмы на мифологические сюжеты в прециозном стиле кавалера Марино. Но главное — он разрешал бы конфликты между людьми с той мудрой осторожностью, с тем искусством не погубить главное неразумным вниманием к второстепенному, с тем талантом combinazioni[45], который очень долго воплощал собой лучшую из итальянских политических традиций и часто оказывался единственным способом устранить вред, нанесенный миру непримиримостью или жестокостью Савонаролы или Борджиа, Брута или Антония. Говоря это, мы не слишком удаляемся от этрусков, ибо, как уже было сказано, когда ищешь этруска — находишь итальянца.
Заключение
В самом начале мы говорили (и наше исследование убедило нас в этом), что этрусская цивилизация, которую мы попытались воссоздать в ее конкретной обстановке, своеобразных чертах и повседневных проявлениях, — всего лишь один момент, хотя и продолжительный, один из самых древних, блестящих и богатых по своим последствиям, в истории италийских цивилизаций. Так в глубине души считали и сами римляне: несмотря на все, что удивляло их в конце эпохи Республики в нравах этого народа, слывущего странным, несмотря на легенды, окутывающие его происхождение, Тит Ливий никогда не сомневался в италийском происхождении Танаквили; Варрон или Веррий Флакк часто возводили свою этрусскую этимологию к тем, кого они называли просто antiqui — «древние». Чувство глубокой сыновней признательности понемногу пришло на смену враждебным предубеждениям, изначально заимствованным римлянами у греков.
Нам кажется, что необычность этрусков связана не столько с расовым отличием, сколько с временным разрывом. Мы описали архаичную цивилизацию, напоминающую уходящий под воду материк, на котором, несмотря на натиск волн со всех сторон, упорно придерживаются традиционного образа жизни. Социальная структура, отношения полов, знаки власти, некоторые детали костюма гораздо дольше сохраняли там свой первозданный вид.
Совершить путешествие из Рима в Тарквинии или Клузий для римлянина означало, должно быть, попасть в своего рода заповедник средиземноморских древностей. Там еще размахивали двулезвийной секирой Миноса, а «Федру» играли в нарядах эпохи Еврипида. Политическое развитие и аграрные реформы постоянно тормозились природным консерватизмом этрусков.
Однако эта верность давнему прошлому вовсе не была косностью — напротив, она была чрезвычайно активной и живой. Когда чудесное обогащение расширило горизонты этрусков, они обратились в восторженных почитателей Греции, сделавшись самыми пылкими ее проповедниками в Италии. Сами греки считали этрусков варварами, в прямом смысле этого слова, поскольку те не говорили на языке Гомера, однако они стали самым эллинизированным народом Востока и Запада. Геродот рассказал нам о судьбе двух высокородных скифов — Анархасиса и Скила, которые тайно приносили жертвы Кибеле и Дионису, а самым большим счастьем для них было приехать в греческую колонию на побережье Черного моря, скинуть свой национальный костюм и нарядиться греками; так продолжалось до тех пор, пока на них не донесли и не предали их смерти. Но эллинофилам Этрурии скрываться было незачем — напротив, весь народ почитал за счастье жить на греческий манер, набрасываясь на любую продукцию мастерских Ионии и Афин и перенимая их последние технические достижения. Этрурия стала главным рынком сбыта аттической керамики, приняла без колебаний прямоугольные планы эллинских градостроителей, оказала самый восторженный прием проповедникам греческих мистерий. Доходило до того, что зачастую повседневная жизнь этрусков напоминала повседневную жизнь в Афинах. Но мы все же постарались показать, что именно в этрусском темпераменте не поддавалось полной ассимиляции.
Наследники доисторического мира, страстные последователи греков, этруски были также учителями Рима, а следовательно — творцами будущего. Мы постарались как можно подробнее рассказать о том, чем был обязан Вечный город в области государственных институтов, религии, церемониала и литургии не только тем людям, которые правили им и по-настоящему основали его, но и тем, кого он затем подчинил своей власти, и благодаря кому, за несколько веков борьбы и взаимообмена, сумел выстроить свою собственную цивилизацию. Тем не менее, возвращаясь к истокам этих заимствований, мы ставили себе целью не столько подтвердить присутствие Этрурии в римском мире, сколько определить изначальные формы этрусской государственности, доселе нам неизвестные. Триумфы в Риме эпохи Республики сообщают нам кое-что, являясь их отражением, об этрусских триумфах, о которых мы практически ничего не знаем непосредственно.
Наконец, важное место в данной работе мы отвели интеллектуальной жизни этрусков; раз они были настолько богобоязненны и так глубоко увлечены искусством, с нашей стороны было бы непростительно пренебречь важным аспектом их повседневной жизни и не пытаться выяснить, что представляла собой литература этого народа. Один из наших предшественников заявил, что о жизни низших классов в Этрурии ничего не известно: мы попытались с помощью эпиграфики пролить кое-какой свет на эту загадку. Мы признаем, что наше описание неполно, но все же надеемся, что оно поможет лучше понять в контексте истории древней Италии одно из ярчайших проявлений ее гения, живущего вне времени и пространства.
