– Не захотели, – скорее утверждая, чем спрашивая, хмыкнул охотник.
– Угу, ещё и на меня начали бочку катить. Предложил выйти поговорить на улицу, но они прямо в кафе устроили разборку. Я и приложил там всех, а сынок какого-то там партийного начальника со сломанной челюстью оказался в больнице. Вот за него-то, думаю, мне шесть лет и впаяли.
– А твою кралю, часом, не Варей звали?
– Хм… Она.
– Ну, я так и подумал, – дёрнул себя за бороду Кузьмич. – А в какую сторону таперича путь держишь?
Сказать? Ну а что, и так понятно, что иду на север, а что там может быть, кроме Архангельска? Западнее, правда, финская граница… В принципе охотник вызывал у меня доверие, почему бы и не поделиться планами, которые пока пребывали, между прочим, в весьма зачаточном состоянии.
– На север иду, думаю, может, удастся в Архангельске пробраться на какое-нибудь заграничное судно. А там… Просто уплыть подальше.
– Дык навигации сейчас никакой, до мая, считай, льды стоять будут. Доберёшься до Архангельска, начнёшь бродить по городу, искать жильё и пропитание, тебя первый патруль и прищучит. Или люди добрые сдадут, разницы нет.
– Так что же вы предлагаете?
– Я бы на твоём месте пока не дёргался, месяца три тут пожил, а затем уже можно и дальше идти.
– А можно?
– Дык чего ж мне, жалко, что ли? Окромя меня здесь никто, почитай, и не появляется. С голоду не помрёшь, кое-какие припасы в подполе есть, да и я буду наведываться раз в месяц. Дровишек уж нарубить-то сможешь, вон колун в углу стоит, отвары какие варить – подскажу.
– А если погоня всё-таки набредёт на вашу заимку?
– Оно, конечно, всякое может быть, – философски заметил Кузьмич. – Иногда и баба пятерню рожает, у нас такое было три года назад, вот те крест. Однако ж другого ничего предложить не могу. Идти тебе через зимнюю тайгу, тем паче в таком состоянии, всё равно нельзя. Ну как, остаёшься?
– Остаюсь, – ответил я после лёгкой заминки.
– Ну и ладно. Тогда давай обживайся, попозже я тебе покажу, что в подполе хранится, а я пока шкурками займусь.
Следующие два часа охотник соскабливал со шкурок жир, прирези мяса и сухожилия, протирал тряпкой с опилками и натягивал на деревянные дощечки в метре от печки. Назывались они правилки, как объяснил Кузьмич. Беличьи – на мелкие, шкурку росомахи – на правилку покрупнее.
– Теперь пусть сохнет, – произнёс охотник. – А я пока раствором займусь.
В соляном растворе шкурки должны пролежать не меньше двенадцати часов. За это время мой спаситель собирался походить по округе и ещё пострелять пушнины.
– К вечеру вернёмся, может, даже с прибытком. Тогда уж можно будет и в заготконтору всё сдавать. Вон под топчаном ещё десятка два шкурок лежит, уже готовых, – кивнул он на мою лежанку.
– И много платят?
– Сколько платят – всё моё, – усмехнулся охотник. – А если серьёзно, то на жизнь хватает, но и только. Ну и кое-что дочке в Ленинград отправляю, она у меня там на врача учится.
– А жена ваша где?
– Так нет её, – нахмурился Кузьмич. – Три года уже, как от чахотки померла. Дочка и сказала, что выучится на врача, чтобы в нашем посёлке никто больше не умирал.
– Обещала вернуться? Похвально, хотя в Ленинграде наверняка у неё будут предложения работы, если она закончит учебное заведение с хорошими оценками.
– Вернётся, куда она денется… У неё жених здесь, Ванька, сын директора заготконторы, они жениться решили, когда моя Дашка учёбу закончит. Я уж, чего там, сам понемногу на свадьбу откладываю, какое-никакое приданое всё равно нужно.
– А сами вы, извиняюсь, потомственный охотник?
– Потомственный ссыльный, – хмыкнул в бороду Кузьмич. – Деда моего в эти края ещё при Александре Втором Освободителе вместе с семьёй сослали, чтобы в Москве народ не мутил. Я уж здесь родился.
– А кем был ваш дед?
– Кем был? Хм… Был он, милок, чиновником особых поручений при генерал-губернаторе Долгорукове.
Что-то такое мне вспомнилось, поскольку одно время я всерьёз зачитывался Акуниным.
– А фамилия ваша, случайно, не Фандорин? – наудачу спросил я, сам понимая, как глупо звучит мой вопрос.
– А с чего ты взял, что Фандорин? Не, мы Лукины.
– А как же ваш дед народ мутил? Против царя агитировал?
– В том-то и фокус, что ратовал за отмену дворянского сословия, как изжившего себя. А сам был дворянином. Получается, против себя же и агитировал.
– Так вы ещё и из дворян?
– Пращур мой, слышал я ещё от деда, под Петром Великим воевал шведа, знаменосцем был. А сам рекрут из простых землепашцев, но Пётр Лексеич его храбрость оценил, дворянский титул пожаловал и земли выделил под Псковом.
– А в чём храбрость состояла?
– Не дозволил недругу завладеть знаменем полка, в одиночку, с палашом в руках, израненный отбился от десятка шведов.
– Это действительно серьёзно, – согласился я.
– Серьёзно, – подтвердил Кузьмич. – Да только лишили моего деда дворянского звания. Для отца и меня-то, может, и к лучшему, потому как после революции с дворянами разговор был короткий.
– Не было бы счастья, да несчастье помогло, – хмыкнул я. – А посёлок ваш, наверное, Кослан называется?
– Он самый. Слышал о нём?
– Да просто на карте отмечен, а других населённых пунктов в округе вроде нет.
– Ну да, это верно, места здесь глухие. Сто вёрст можно пройти и ни одной живой души не встретить, только зверьё непуганое. Ну так оно и хорошо, чужие люди тебя не потревожат. Я тебе сейчас ещё отвара сделаю, пить нужно часто, чтобы хворь быстрее выходила. И поснедать достану, чтобы самому в погреб не лазать, силы тебе беречь надобно…
Так я и остался один в избушке коротать зимний день. Лежал, глядя в светлое пятно оконца, до которого, не вставая, мог дотянуться рукой, и, поскольку заняться больше было нечем, размышлял.
Вот лежу я в таёжной заимке на топчане под пёстрым одеялом, дело идёт на поправку, а куковать мне здесь аж до самой весны. Даже до мая, когда наконец море не очистится ото льда и не пришвартуются в Архангельском порту иностранные суда. И на одном из них, если повезёт, мне удастся уплыть из страны, в которой меня не очень любезно приняли некоторые облечённые властью начальники. А что ждёт меня там, на чужбине, где я никому не нужен? Смогу ли я что-то сделать для своей Родины, прежде чем на неё обрушится вся мощь фашистской Германии? Или затаюсь, забьюсь в самый дальний угол планеты, чтобы там меня не отыскали люди Ежова? А может, никуда не уходить? Думаю, Кузьмич не выгонит меня, если я скажу, что хочу здесь остаться. Места, как он говорил, глухие, кто меня здесь найдёт? Пережду войну, потом можно будет как-нибудь легализоваться…
