В углу двора я разглядел группы эсэсовцев, эти занимались тем, что пытались содрать знаки различия с черной формы. Их всегдашнее высокомерие будто ветром сдуло, они смотрели на меня как на ровню, даже с некоторой долей застенчивости. Когда я спросил у них, какой смысл заниматься этим, мол, ваша форма и по покрою, и по цвету отличается от вермахтовской, они в ответ лишь пожали плечами, вероятно, рассчитывая, что американцы настолько глупы, что не отличат. Впрочем, будь они даже в штатском, все равно попались бы — под мышками у них рядом с «рунами победы» была вытатуирована группа крови. А от татуировки, как известно, избавиться трудновато, да и все равно следы остаются. Тут пресловутая немецкая основательность выходила им боком.
Ночью подвезли новых пленных, и утро всем пришлось встречать стоя. Отсюда нас на длинной колонне грузовиков переправили в Бельгию, в гарнизонный город Стенэ, где выгрузили на протянувшейся вдоль узкой речки луговине. За речкой стояли казармы еще наполеоновских времен. А луг был усеян огромными круглыми палатками с выложенным из камней полом. Нас разместили по палаткам по двадцать человек в каждой, а когда мы попытались вынести наружу эти каменные глыбины, нас мигом остановила охрана. Здесь мы провели несколько ужасных ночей — уснуть на холодных голых камнях не было никакой возможности, просто лежать тоже, поэтому мы так и просидели эти ночи без сна, скрючившись. Выходить можно было только в уборную, мы слышали, как охранники потешаются над нами.
Следующим этапом была доставка нас на железнодорожную станцию, где нас дожидался длинный состав из открытых вагонов для перевозки угля, запряженный пыхтящим паровозом. Нас выстроили на платформе и в последний раз призвали добровольно сдать все виды оружия — огнестрельное, холодное, палки, бутылки и куски металла. Я все же решил оставить бутылку с водой, которую попытался спрятать в своей необъятной шинели-вигваме. После этого был произведен личный досмотр всех нас. Здоровенный детина-американец направился, конечно же, прямиком ко мне — ну, разве можно было обойти вниманием человека в такой шинели? Бутылка, естественно, была обнаружена. В результате я получил удар в физиономию, грохнулся наземь. Я почувствовал, как из носа и разбитых губ по лицу сочится кровь, и первой моей реакцией была холодная ярость и желание ответить обидчику. Но, видя у себя перед носом несколько пар американских армейских ботинок, я быстро успокоился. Мне не надо было объяснять, что в данной ситуации стоит мне шевельнуться, и это будет последним мгновением в жизни. Поэтому я нарочито медленно поднялся, утер с лица кровь и, ни слова не говоря, встал в строй. Американцы осыпали меня ругательствами, но большую часть их я просто не понял, кроме того, к моему удивлению, мне досталось и от моих товарищей, обвинявших меня в провоцирующем поведении, которое могло дорого обойтись всем остальным.
Человек по сорок-пятьдесят нас загнали в угольные вагоны. Места не хватало даже для того, чтобы сидеть, и многим из нас пришлось ехать стоя. Все, к чему ни прикоснешься, было покрыто слоем угольной пыли. Поездка по промышленным районам севера Франции заняла около двух суток, и за это время нам ни разу не позволили покинуть вагоны. А тут, как назло, зарядили дожди, нетрудно представить себе, что такое ехать под дождем в открытом вагоне для перевозки угля, да к тому же в дыму паровоза. В конце концов, от нас оставались только глаза, все остальное покрывала угольная пыль. Опорожнить кишечник или мочевой пузырь тоже превратилось в жуткую проблему — вагоны-то были товарными. Пришлось мочиться в жестянки из-под продуктов, их нам милостиво позволили оставить, а потом выливать содержимое за борт. Иногда это происходило на железнодорожных переездах, где обычно собираются толпы переждать проходящий состав. И мы вынуждены были окроплять этих несчастных фекалиями.
В Шербуре на главном вокзале нас выгрузили, но платформа была перегорожена. Это было в полдень, солнце уже ощутимо пригревало. Нашу колонну по обеим сторонам сопровождали охранники. Не обошлось и без неприятностей. Местные жители, быстро сообразив, что перед ними бывшие оккупанты, не замедлили выразить свое отношение к нам. Но к этому времени мы уже успели стать толстокожими и невосприимчивыми к подобным проявлениям враждебности. И мне в затылок угодил камешек, правда, небольшой. Потом один молодой француз допустил серьезный промах — сумев каким-то образом проскочить через кордон охранников, он попытался наброситься на нас с кулаками, по-видимому, считая, что подобная безнаказанность сойдет ему с рук. Но не на тех он нарвался! Не успели американцы понять, в чем дело, как его, наградив увесистыми тумаками, вышвырнули из колонны. Когда его оттаскивали, на мостовой краснели пятна крови — еще одно свидетельство того, что человек человеку — волк. Вероятно, это был последний акт жестокости на этой войне, который я наблюдал воочию. Кое-кто из охранников курил, и как только они бросали окурки, среди наших начиналось настоящее сражение за право «добить». У меня эта картина вызывала отвращение — я все еще продолжал верить в честь и достоинство человека.
Лагерь для нас приготовили сразу же за городом, на скалах, с которых открывался вид на Ла-Манш. По пути нам попадались к тому времени уже опустевшие железобетонные бункеры «Атлантического вала». Рядом со мной шел пожилой унтер-офицер, который как раз сидел в них, обороняясь от наступавших в день высадки союзников. Он рассказывал о страшном артобстреле и бомбежке с воздуха, о том, как вдруг утром к берегу устремились сотни кораблей, о хаосе и панике, охвативших всех тогда. И хотя зловещие следы битвы все еще были видны на стенах бункеров, благосклонная природа брала свое — кое-где проломы в бетоне затянула буйная зелень травы и бурьяна. С моря дул освежающий бриз, и все вокруг излучало покой. Огромный лагерь был поделен на несколько секторов, отделенных друг от друга линиями проволочных заграждений и высокими заборами. В каждом таком секторе стояло по двадцать больших палаток на сто человек каждая. Спать пришлось на голой земле, если не считать кусков картона, выданных нам в качестве подстилки.
Между двумя рядами палаток был оставлен кусок территории, площадью с три теннисных корта, где можно было поиграть в футбол и другие спортивные игры. Мы организовали первенство по шахматам, по игре в карты, кроме этого нам прочитывали массу лекций на самые различные темы. В каждом секторе был назначен старший из нас, немцев, а также переводчик, в обязанности которого входило доводить до нашего сведения распоряжения американской администрации лагеря. В целом организовано все было довольно умело. Еда была, по нашим тогдашним меркам, превосходной, не думаю, что наш рацион здорово отличался от того, что получал обычный американский «джи-ай», и уж, конечно, не шла ни в какое сравнение с тем, чем нас потчевали в вермахте.
Каждый из нас получил котелок американского образца, до и после еды нас обязали прополаскивать его дезинфицирующей жидкостью. Вообще, американцы весьма щепетильны по части гигиены. Для уборной и мытья была выделена специальная палатка, всем нуждающимся была гарантирована квалифицированная медицинская помощь. Однако попытка избавить нас от вшей потерпела неудачу. Американцы — самые настоящие садисты, думал я, иначе что могло подвигнуть их опрыскивать нас, причем в одежде, какой-то гадостью, белым порошком, после которого по всему телу начинался страшный зуд, кашель и обильное слезотечение. Мы теперь походили на загулявших после работы мельников, которые за пьянкой не удосужились помыться. Первые несколько дней донимавшие нас вши вроде бы успокоились, но затем из остававшихся на теле и волосяном покрове гнид на смену им вылупилось молодое поколение, которое было явно настроено отомстить за все невзгоды, причиненные предыдущему. Нам выдавали исключительно ложки, ножей и вилок мы не знали — наверняка тут сыграли роль соображения безопасности. Однако мы сумели лукаво обойти подобные ограничения, и, используя в качестве молотков и наковален камни, а в качестве заготовок — разломанные на части котелки, мы сумели изготовить подобие ножей и даже вилок.
