Рассказывая ей о своей жизни после Фрины, я удивлялся, как легко можно пропускать события, казавшиеся когда-то важными, страшными, поворотными. Пожар в кривом домике, исчезновение Алины накануне свадьбы, жизнь в Троицком, смерть Топорова-старшего – обо всем этом я поведал Еве почти скороговоркой, да она и не настаивала на подробностях. А вот покаянная повесть о глупом алкоголике, попавшем в рабство, вызвала у нее слезы на глазах.
– Оставайтесь, – сказала она. – Переночуете – места хватит…
– Да я могу в садовом домике…
– Нету домика, сгорел, – сказала Ева. – Осталась только фотография…
На нерезком черно-белом снимке была запечатлена картина – портрет обнаженной Фрины, сидящей на стуле вполоборота к зрителю. Чем-то – челкой, взглядом исподлобья, сонной полуулыбкой – она напоминала юную Ольгу Антропову с той фотографии, которую много лет назад актриса через меня передала Николаю Ивановичу Головину. И этот свет, падающий слева и оставляющий в глубокой тени правую сторону тела…
– Фотография осталась, а картина сгорела, – сказала Ева. – Мы прятали ее в садовом домике… берегли, да не уберегли…
– Она как-то говорила, что покажет мне что-то в Кирпичах, но не успела… что-то, связанное с Топоровым… какая-то тайна?
– Эта картина и была тайной, – сказала Ева. – Она принадлежала Топорову. Поверх нее и был написан ее портрет… «Афинские ночи» – так назывался оригинал…
Автор полотна неизвестен, да это и не важно: художником он был явно не из первоклассных. Озабочен он был скорее достоверностью, чем выразительностью изображения. На картине были запечатлены участники оргии, среди которых, помимо Топорова-старшего, хорошо узнаваемы люди, занявшие впоследствии кабинеты в Кремле и на Старой площади. Характер оргии вполне очевиден, но художник помещает на стене еще и гей-икону – «Святого Себастьяна» Гвидо Рени.
Трудно понять, почему Лев Дмитриевич столько лет хранил это полотно, когда мог бы в любую минуту его уничтожить. Может быть, это была его страховка на случай разногласий с товарищами по оргии, достигшими высоких постов в КПСС и государственной власти…
Фрина не рассказывала, при каких обстоятельствах в конце пятидесятых к ней попала эта картина. Уничтожить ее она не могла. Много лет искала способ избавиться от нее. В начале семидесятых познакомилась с Константином Космати, нонконформистом, принадлежавшим к второй волне русского авангарда. Его работы выставлялись по всему миру, но в тридцать пять лет он уехал в глухую костромскую деревню, где через два года его зарезала пьяная любовница. Он не интересовался политикой, и лица участников «Афинских ночей» ему ничего не говорили. Он и предложил записать оригинал, то есть написать портрет Фрины поверх старого изображения. После этого Фрина привезла картину в Кирпичи.
– Боже мой, – сказал я, – да эта тайна давно выдохлась, язык ее мертв, и сегодня она не стоит и морковкина хвоста! Конечно, Топоров-младший еще жив, у него дети, внуки, и возможно, им было бы неприятно, появись эта картина на свет… но, черт возьми, это же не улика… это даже не фотография, а всего-навсего маловысокохудожественное произведение… а вот портрет работы Космати – жаль…
Ева протянула мне черно-белое фото.
– Теперь только мы знаем язык, на котором говорит этот снимок…
Она постелила мне на узеньком диване в гостиной.
Не спалось.
Когда в Красном Счастье я думал об отце, сестре, матери, Фрине, Алине, Топоровых, Ириске, они казались чуть ли не вымышленными персонажами, как будто я перебирал героев своих рассказов, которые проживали сочиненную мною жизнь. Если что и объединяло меня с ними и их жизнями, так это мертвый мизинец. Ну и кольцо с костью Сталина, конечно. Стоило взять в руку этот чертов палец с кольцом, как по спине пробегала дрожь и сердце отзывалось невыдуманной болью. Все оживали, всё оживало… улыбка Фрины, мраморное бедро Алины, запах гари, тучи ворон над Троицким, белый шарф Моны Лизы, мертвые лошади, голый дурачок Ванечка, падающий в траву, грохочущий под мостом железнодорожный состав, бесконечная белая лошадь, пухлая девчонка, у которой изо рта вдруг выползла муха, голая Жанна со стаканом коньяка на голове, Роза Ильдаровна, водящая пальцем по моему животу, мертвая Хрюша, толстая намыленная нога Наны, рыжий пес, выскакивающий из темноты, отец с синим пламенем, вылетающим изо рта…
Ночью я так потел, что утром простыни можно было выжимать.
Глава 36,
в которой говорится о крови и сперме, Путине Освободителе и матримониальных проблемах миллиардеров
Девяностые уходили… они еще пугали, стреляли, взрывали, убивали, грабили, насиловали, орали дурным голосом, пили из горла и харкали кровью, но уходили, отступали, тонули, оставляя после себя «аллеи славы» на провинциальных кладбищах, вдоль которых стояли огромные памятники, изображавшие в полный рост вчерашних героев из черного мрамора, их автомобили из черного мрамора, их пистолеты из черного мрамора и граненые стаканы из черного мрамора, накрытые краюшкой хлеба из черного мрамора…
Воздух менялся.
Воля мало-помалу превращалась в свободу, «деревянные» – в деньги, бунтари – в налогоплательщиков, на смену людям-гироскопам, руководствовавшимся собственными принципами, пришли люди-радары, подстраивающиеся под мнения друзей или властей, появлялись гипермаркеты, вытеснявшие магазинчики «Все для вас», дилемма «быть или иметь» решалась в пользу обладания, водка мало-помалу уступала вину, автомеханики из Тулы и Магнитогорска хлынули в Турцию и Египет, в кредитных отделах банков выстраивались очереди, разгорался строительный бум, на смену бандитам пришли чиновники…
Едва обжившись в новой съемной квартире у станции метро «Алтуфьево», я отправился на поиски работы.
Спившийся Булгарин ничем помочь не мог – его самого едва терпели в газете, в других редакциях архивами занимались новые люди, не желавшие делиться с конкурентами. Если где мне и были по-настоящему рады, так в толстых журналах, где готовы были публиковать мои рассказы, но прожить на эти гонорары было невозможно.
В конце весны я познакомился с Грегором Замзой – так все звали Гришу Протопопова, заведующего отделом культуры в одной из новых газет. Он и впрямь был похож на жука – торчащие усы, очки в черной квадратной оправе и согнутые в локтях и разведенные в строны руки.
– Пишут все, – сказал он, – не все умеют читать.
На следующий день я приехал к Грегору в редакцию, он усадил меня за свой компьютер и попросил отредактировать текст.
Это была рецензия на роман, популярный в Европе, а у нас только что переведенный: «Об этой книге было написано и посвящено много трудов… В романе страх употребляется вкупе с такими эмоциями, как изумление… Герой присвоил себе право… Под властью голосов он прокладывает топор сквозь череп героини… В итоге проведенного анализа можно выделить основные выводы…»
– И что с этим нужно сделать? – спросил я, пытаясь скрыть растерянность.
