Однако в данном случае речь идет о преемственности идей, осуществляемой элитарной частью общества, то есть теми, кого можно считать духовными учителями. Если мы обратимся к учению катаров, то, без сомнения, обнаружим в нем отголоски идей их предшественников: богомилов, манихеев и даже ортодоксов. Все это появилось в учении стараниями просвещенных людей, идеологов течения. В то время как другие идеологи, в свою очередь, заимствовали что-либо из катарских традиций, развивая и переосмысливая какие-либо их концепции. Это одно из незыблемых правил истории человеческой мысли. Но не стоит забывать и о другой, не элитарной части общества: что удалось сохранить ей, особенно если учесть, что учение катаров привлекало к себе множество верующих? Было бы странно, если бы катаризм не оставил ни одного отпечатка на повседневном, бытовом уровне, то есть не закрепился бы в том, что мы называем «народной памятью».
Не будем говорить о символах. Неотъемлемое свойство любой символики — закрепиться в памяти и оставаться в ней даже тогда, когда символ теряет значение и ценность. В свое время на свет появились три символа — окситанский, катарский и гугенотский кресты, — о которых можно сказать лишь то, что они словно отлиты на один манер, то есть сделаны по одному и тому же образцу. Особенно это заметно в случае гугенотского креста: в его символике появляется катарский голубь, хотя значение его не соответствует тому, которое вкладывали в голубя сами катары. У кальвинистов голубь означает Святого Духа, и только его. У катаров голубь в большей степени олицетворял душу, освободившуюся из темницы Сатаны и ожидающую того мига, когда можно будет устремиться в высшие сферы.
Пожалуй, именно этот смысл можно увидеть в одном из преданий страны Монсегюр, в легенде о фее, превращавшейся в голубя. Волшебница попыталась спасти человека, дав ему богатство и благополучие, однако эта попытка была бы успешной лишь в том случае, если бы человек соблюдал основной запрет: не произносить слов «фея» или «безумная». Существуют и другие варианты запрета: человек не должен гневаться на фею или бить ее. Или же, как в пуатевинской легенде о Мелюзине, он не должен настаивать на том, чтобы увидеть истинное лицо феи, иначе он не вынесет вида этого сверхъестественного существа. В таком контексте у Мелюзина вполне может быть олицетворением катарского Совершенства, пытающегося спасти людей, околдованных иллюзиями мира-материи, однако в контексте христианской ортодоксии ее образ очернили, превратив Мелюзину в демоническое существо. Из чего можно заключить, что люди в то время еще не понимали смысла послания катаров, гласящего о том, что очищение доступно любому существу. Иными словами, мир еще не был готов вернуться к первозданному Свету.
То же можно сказать и о сказочных образах таинственных женщин, которых порой можно встретить в долинах, на берегу ручья или реки. В Ренн-ле-Шато их называют «mitoune»: молва гласит, что они обольщают молодых людей. Иногда, подстерегая свои жертвы на берегу реки, они принимают обличие прачек: это довольно распространенный фольклорный образ, встречающийся и в Бретани, — однако этих «Ночных прачек» следует остерегаться еще больше, чем «mitoune». Мы не ошибемся, если скажем, что все эти «mitoune», все эти «Ночные прачки» или пиренейские «Белые Дамы» не что иное, как образное воплощение Ереси в умах деревенских жителей. Обольстительные и опасные волшебные создания, способные погубить того, кто попадется им в руки, подобны еретическим доктринам, обольщающим тех, кто рискнет пойти наудачу, не проявляя осторожности и не придерживаясь общепринятых догм, иными словами, тех, кто не склонен к конформизму. Столь негативные образы, фигурирующие в легендах, появились в результате планомерного осуждения всего того, что считалось в те времена маргинальным.
Но порой бывает обратная ситуация: ересь, или попросту маргинальная мысль, скрытая в том или ином странном обличье, вновь обретает утраченное влияние — и в таком случае ей вновь приходит на помощь устное народное творчество. Так совершенно безобидные, на первый взгляд, сказки и предания на самом деле оказываются осовремененной версией древних верований. Действительно, народная память ничего не забывает.
Возьмем, к примеру, широко известную сказку о красавице и чудовище. В каждой провинции этой истории придают различные оттенки: меняются детали, появляются новые подробности — но сюжет остается неизменным. Речь идет о девушке, которой приходится расплачиваться за неосторожность отца: ее отдают таинственному чудовищу, наделенному некими сверхъестественными способностями. Чтобы спасти жизнь своего отца, она должна стать супругой чудовища, то есть преодолеть отвращение к монстру. Если она выдержит это испытание, то в один прекрасный день чудовище превратится в прекрасного принца, бывшего все это время под заклятием колдовских чар.
Однако история может варьироваться. Порой девушке не удается преодолеть отвращение, и чудовищу приходится еще долгое время ждать от нее того спасительного деяния, которое вернет ему прежний облик. Или же девушка нарушает некий запрет: задает запрещенный вопрос или узнает тайну чудовища, его истинное лицо. В таком случае чудовище вынуждено уйти в другие края, а девушке приходится искать его. Чтобы найти своего суженого, она должна износить три пары железных туфель.
Символический смысл этой истории прост. Чудовище, то есть заколдованный принц, — это падший ангел, плененный Сатаной, заключенный им в материальную оболочку (отсюда безобразный облик героя). Единственной возможностью ангела вернуть свой прежний облик становится бескорыстная любовь девушки. Итак, рассматривая этот частный случай в свете доктрины катаров, мы прекрасно видим общий замысел, основную идею катаризма: мир несовершенен и охвачен силами зла лишь потому, что ему не хватает милосердия, совершенной любви. Вновь вернув в этот мир совершенную любовь, можно искоренить зло, освободить душу, плененную им. Преимущество сказки в том, что она может передать эту прекрасную идею, не прибегая к долгим объяснениям или теоретическим доказательствам. Сказка трогает душу, а не разум — в этом причина столь длительной жизни духа катаров.
Другим свидетельством этой «долговечности» служит не менее популярная сказка, в основном известная как «Тело без души». Как и у первой легенды, у нее множество версий, особенно в Стране Басков и Бретани, где эта тема получила наибольшее распространение. Ее главный персонаж — чудовище с поистине дьявольскими наклонностями: этот ненасытный монстр, не брезгующий человечиной, творит свои черные дела, в частности требуя от жителей страны отдавать ему каждый год самую красивую девушку, как правило, принцессу. Наконец отважный юноша (или человек зрелых лет в других версиях) решает победить монстра; однако сначала герою приходит на помощь «супруга» монстра-людоеда. Она предупреждает юношу, что одолеть чудовище в честном бою невозможно — он неуязвим, поэтому она будет действовать хитростью, то есть попытается узнать его секрет. И ей это удается — «Тело без души» рассказывает ей следующее:
«Я не могу умереть, потому что моя душа хранится в тринадцатом яйце куропатки, сидящей в зайце, которого не поймает ни один охотник. Заяц спрятан в утробе страшного волка, пожирающего все, что он видит. А волк находится в чреве льва, который вселяет ужас во всех»[68].
