«В первой части семинара обычно дежурный докладчик рассказывал новости текущей литературы — это в то время был один из последних номеров журнала “Physical Review”, который он должен был, как предполагалось, выучить. За несколько дней до этого он же рассказывал этот материал отдельно Дау, быстро передвигаясь бок о бок с ним вдоль коридора ИФП, стараясь догнать его и в чем-то убедить. При этом Дау громко изобличал авторов статей в невежестве, скудоумии и в других пороках — часто вполне обоснованно, так как он, как правило, сразу же схватывал суть каждой мысли и тут же так поворачивал вопрос, что сложные физические проблемы сводились к элементарным, а ситуации — к банальным. Отметим здесь также, что при этом заодно попадало и дежурному докладчику.
Только часть семинара, и то не каждого, была посвящена разбору статей из “Physical Review”. На остальной его части разбирались новые работы наших российских теоретиков. Здесь уже автору доставалось прямо от Учителя (как с библейским трепетом называл Дау Померанчук)».
Ландау удалось создать на своем знаменитом семинаре атмосферу праздника.
«Сходство с праздником усиливалось толкотней в коридорах (до и после семинара, в перерывах), взволнованными лицами, особым гулом — свидетельством общего возбуждения», — вспоминает Моисей Исаакович Каганов.
Лев Петрович Горьков свои записки о любимом учителе начинает так:
«Дау был очень тощ. Он влетал к нам в комнату, складывался в кресле, скрутив ноги винтом, потирая руки характерным угловатым жестом — широко растопырив локти, и начинал какой-нибудь оживленный разговор. Эти моменты мы очень любили (мы — это трое: И.Е. Дзялошинский, Л.П. Питаевский и я, в то время самые молодые сотрудники теоретического отдела ИФП). Предмет очередной беседы мог быть самый разнообразный… Дау часто говорил, что 90 процентов работ, публикуемых в том же “Physical Review”, относятся к разряду “тихой патологии”, соответственно их авторы классифицировались как “патологи”. Это был вполне мирный и рабочий термин, так как под определением подразумевалось только, что автор чужих результатов не присваивает, своих не имеет, но лженаукой не занимается, а тихо и ненужно ковыряется в своей области. Был, правда, еще в ходу термин “раздражение”, это — псевдонаучные труды, когда суть дела пряталась за ненужной математикой, тяжеловесными фразами. И уж прямую ненависть вызывали агрессивная претензия на научный результат, самореклама (“Эксгибиционизм!” — кричал он) и, конечно, научный обман. В этих случаях речь Дау длилась долго и всегда кончалась превентивной просьбой к нам “не позорить его седины”.
Честно говоря, я до сих пор не понимаю причин его интереса к нам, разумеется, не только к нам троим. Скорее всего, это было выражение жизнелюбия Дау. Кроме того, он был великий классификатор и коллекционер характеров. Разговаривать с людьми и отмечать их слабости, сложности, сильные стороны — это занятие было для него такой же насущной потребностью, как и наука. В большинстве случаев Дау всем благодушно позволял себя теребить, хотя и был всегда настороже. Когда же это ему надоедало, он вставал, говорил: “С ума сошел, домой пошел!” — и уходил».
Исключительно точную характеристику своему патрону дает Евгений Львович Файнберг. Ему довелось посещать собрания группы Ландау еще в 1940–1941 годах, когда молодые люди, увлеченные идеями Ландау, тянулись к нему для неформального разговора о физике. Файнберг пишет:
«Я уже хорошо понимал, что такое Ландау как физик. Но прошло еще много лет, прежде чем я стал способен обсуждать с ним физику наедине, говорить о своей работе без паники, хотя всегда с тревогой, и отстаивать свою точку зрения. В то время у нас, да и за рубежом, появлялось немало статей по теоретической физике, которые не содержали никаких новых результатов. Дау не переносил этого, потому что он был человеком дела. Пусть результат будет небольшой, но он должен быть новым и надежным. Здесь играло роль и то, что, по-моему, Дау считал себя лично ответственным за состояние теоретической физики в нашей стране.
Иначе и быть не могло; именно Ландау был создателем теоретической физики в Советском Союзе».
Иосиф Соломонович Шапиро вспоминает, с каким волнением он первый раз позвонил по телефону Льву Давидовичу:
«Лев Давидович был исключительно доступен для контактов. Создавалось впечатление, что он никогда не был занят. Когда я в первый раз позвонил ему, то ожидал стандартного ответа: “Ох, ох, эта неделя у меня очень загружена, попробуйте позвонить после пятнадцатого”. Вместо этого я услышал: “А, очень хорошо. Вы сейчас могли бы приехать? Где вы находитесь?” Неподдельный интерес к содержательным физическим результатам, высокая компетентность, способность быстро схватывать суть дела и готовность к конкретному, конструктивному обсуждению — вот что притягивало физиков к Ландау, несмотря на свойственную ему категоричность суждений, высказываемых в резкой, часто в бестактной форме. Но было из-за чего выслушивать не очень-то приятные реплики вроде: “Не выйдет, товарищ Шапиро!” или: “У вас в голове полный кабак!”, а то еще и посильнее».
Физики, близко знавшие Ландау, любили его и восхищались им. Но среди ученой братии встречались и такие, которые ненавидели его лютой ненавистью. Однажды я сняла дачу у милой интеллигентной старушки, вдовы профессора. Она держалась с достоинством. Заметив в книжном шкафу тома «Курса теоретической физики», я сказала ей, что один из авторов этих книг — мой близкий родственник.
— Бандит Ландау ваш родственник?! Это злой гений нашей семьи! Он занял место, которое по праву должен был занять мой муж, русский профессор С-в! Нам с вами больше не о чем разговаривать!
Ее словно подменили. Передо мной стояла фурия. Она что-то выкрикивала визгливым, верещащим голосом. Чтобы не проходить мимо этого чудовища, мы с внуком лазили в дом через окошко, а через неделю сбежали оттуда.
Правда, больше мне ни разу в жизни не приходилось встречаться с подобным отношением к Дау.
Один из последних учеников Ландау Игорь Дзялошинский (он познакомился со своим учителем в 1951 году) пишет в сборнике воспоминаний:
«Учебные приемы Ландау были суровы, порой даже жестоки. Столь же сурова и безжалостна была, как всем известно, и его научная критика. Однако, вспоминая годы, проведенные в его отделе в Институте физических проблем, каждый раз заново переживаешь ощущение уникальной полноты и интенсивности существования. Ландау физически не выносил ничего, что могло затемнить или исказить истину или даже несколько отдалить ее окончательное торжество.
С другой стороны, Ландау любил систему, а потому борьба с врагами истины была хорошо организована. Имелся неписаный кодекс. Два преступления, а вернее, главные грехи были элементарны: леность и упрямство. Последнее заключалось в том, что грешник отказывался признать заблуждения, когда, по мнению Ландау, ему было достаточно подробно объяснено, в чем именно он ошибается. Грех лености охватывал и все серьезные нарушения дисциплины. Тщетно раз согрешивший работал бы потом день и ночь или проявлял чудеса понимания. Ландау не менял своего мнения никогда, и лентяй или упрямец отлучались от семинара.
