Во второй части он был ослепителен. Его пальцы проносились по клавишам с акробатической ловкостью, каждая нота была безукоризненна и совершенна, несмотря на то, что он с первого мгновения взял дьявольский темп. Контраст между стремительной, пугающей энергией игры и абсолютной неподвижностью лица исполнителя завораживал публику, и она после финального аккорда устроила ему оглушительную овацию. Римляне не жалеют аплодисментов для тех, кто сумел завоевать их сердца.
Все ожидали, что Лев Бариона, по своему обыкновению, сразу отправится за кулисы, невзирая на традиционные крики «Бис!» восторженной толпы. Поэтому все были изумлены, когда он вышел вперед, встал перед публикой и жестом потребовал, чтобы ему подали микрофон. Он поднял глаза, ослепленные огнями рампы, смотря куда-то вдаль, мимо внезапно затихшего зала. Его черты больше не казались застывшими, но лицо было необычно сурово для того, кто был известен своими неотразимыми, чарующими улыбками. Шрам, что уходил в гущу его золотистых волос, усугублял тревожное впечатление — все ждали, что сейчас прозвучит нечто драматическое.
Пианист был краток:
— В благодарность за ваш теплый прием я сыграю вам вторую «Гимнопедию» Эрика Сати, великого французского композитора. Я посвящаю ее сегодня другому французу, страннику, искателю абсолютной истины. И еще одному человеку — трагически погибшему американскому пианисту, память о котором останется со мной навсегда. Он сам потрясающе исполнял это произведение, потому что, подобно Сати, верил в любовь, которая обернулась для него предательством.
Пока Лев, прикрыв глаза, казалось, весь отдался совершенству этой совсем простой мелодии, из глубины зала на него с усмешкой смотрел мужчина — очень собранный, весь состоящий из сплошных мускулов и слегка выбивающейся среди окружавшей его утонченной, элегантной публики.
«До чего ж сентиментальны эти евреи!» — думал Моктар Аль-Курайш!
Со смертью Алессандро Кальфо его задание подошло к концу. Он испытывал удовлетворение оттого, что собственными руками прикончил американца. Второй же монах, как сквозь землю провалился, и Моктару пока не удалось напасть на его след. Ну да это дело времени. Завтра он возвращается в Каир. Отчитается перед Советом ФАТАХа, а потом возобновит поиски. Француз должен умереть. Чтобы выследить его, Моктару нужны средства и помощник. Лев только что публично объявил, что восхищается этим неверным, так что на него больше рассчитывать нельзя.
Что до Сони, так она теперь безработная. Он заставил ее незамедлительно вернуться в Каир. Ее точеная фигурка станет ему наградой. Да, ему, поскольку он оставит ее для себя. Побывав в руках развратного ватиканского прелата, она должна была обучиться таким штукам, каких Пророк, может, и не одобрил бы, если бы узнал про них. Но в Коране сказано просто: «Ваши жены нивы для вас, ходите на ваши нивы, как пожелаете» [25]. Вот Соня и станет его пашней.
Абсолютно равнодушный к проникновенной музыке, рождающейся под пальцами Льва, он ощутил, как накатывает жаркая волна возбуждения.
92
Прошло три недели с тех пор, как отец Нил прибыл в Абруцци, а ему уже стало казаться, будто вся его жизнь протекла в этом уединенном краю. Мало-помалу он рассказал старому отшельнику свою историю — приезд в Рим, встреча с Лиландом и его трагическая исповедь, появление Льва Барионы, мучительные поиски следов апостольского послания, обнаружение его в секретном фонде Ватикана…
Старик улыбнулся:
— Я знаю, что все это не могло ничего изменить в твоей жизни. Истина, которую ты искал всю жизнь, найдена, но пока ты видишь лишь ее внешнюю оболочку. Тебе остается углубить свое знание молитвой. Не озлобляйся на католическую церковь. Она делает то же, что делала всегда, то, ради чего создается любая церковь: сначала завоевывает власть, потом любой ценой удерживает ее. Один средневековый монах дал ей точное определение: casta simul et meretrix — целомудренная шлюха. Неблаговидные поступки церкви не должны заставить тебя забыть, что именно она подарила тебе счастье знакомства с Иисусом. Не будь церкви, ты бы никогда о нем не узнал.
Отец Нил промолчал. Он знал, что старик прав.
Заинтригованный появлением нового человека, так похожего на его приемного отца, у которого даже волосы такие же белые, Беппо стал чаще навещать отшельническую келью. Он садился возле отца Нила на нагретые солнцем камни возле входа и они долго сидели молча рядом, слыша лишь дыхание друг друга. Потом юноша внезапно вскакивал на ноги, слегка наклонял голову — этот кивок заменял у него слова прощания — и уходил.
Но настал день, когда отец Нил впервые обратился к нему:
— Беппо, ты не мог бы помочь мне? Я должен отправить это письмо в обитель камальдолийцев отцу Калати. Его нельзя отсылать по почте, а нужно передать в собственные руки. Ты возьмешься за это?
Беппо кивнул и спрятал письмо во внутренний карман куртки из козьей шкуры. Конверт был адресован Ремберту Лиланду, виа Аурелиа. Отец Нил вкратце написал другу о своем прибытии в приют отшельника, о жизни, которую он здесь ведет, о счастье, покинувшем его так давно, а здесь, кажется, снова обретающем реальность. Он просил Лиланда сообщить, как дела и нельзя ли ему вернуться в Рим, чтобы они могли свидеться.
Несколько дней спустя папа распечатал и прочел письмо в присутствии Катцингера, который согласно полученной инструкции передавал ему полученный на имя Лиланда конверт.
Потом понтифик устало уронил его на колени и, подняв голову, взглянул на кардинала, почтительно стоявшего перед ним:
— Этот французский монах, о котором вы мне говорили, чем он, по-вашему, опасен для церкви?
— Он ставит под сомнение божественность Христа, Святейший Отец. Его нужно заставить хранить молчание и отправить назад в аббатство, где он будет пребывать в полном уединении под вечным запретом покидать стены обители.
Голова понтифика опустилась на грудь, подбородок коснулся белоснежной сутаны. Старик закрыл глаза. Христос никогда не будет познан до конца, всей правды о нем людям ведать не дано. Он всегда впереди, а мы можем лишь искать его. Святой Августин сказал: искать Христа — значит найти его. Перестать искать — потерять его.
Не поднимая головы, он пробормотал так тихо, что Катцингеру пришлось напрячь слух, чтобы разобрать слова:
— Уединение… Думаю, он его нашел, ваше преосвященство, и я тоже мечтаю о нем… да, мечтаю. Знаете, слово «монах» ведь происходит от monos, что означает один. Или — единственный. Он обрел для себя то самое единое на потребу, о котором Иисус говорил Марфе, сестре Марии и Лазаря. Оставьте ему его уединение, ваше преосвященство. Пусть он останется наедине с Тем, Кого он там нашел.
Помолчав, он добавил еще невнятнее и тише:
— Мы же для этого и нужны, не правда ли? Ради этого и церковь существует. Чтобы в ней некоторые находили то, что мы ищем, и вы, и я.
