— Мы завтра уезжаем, — солгала Джилл, — а я забыла вам это привезти. Простите, что тревожу вас в такой…
И тут она заметила. Никаких гостей, на которых он ссылался, в доме не было. Он сидел на полу возле камина, вокруг были разбросаны карты. На сдвинутом в сторону сервировочном столике виднелись тарелки, приборы и остатки ужина. Ужина на двоих. Раннего ужина. Рядом с картами стояли стаканы с бренди. На нем были темно-бордовые кожаные тапочки с его вытканными золотом инициалами. Какая пакость! Ей хотелось их поцеловать.
Его милейшая жена предложила ей выпить. Джилл отказалась. Его милейшая жена спросила, куда они завтра уезжают. Джилл сказала — в Марокко, первое, что пришло в голову, быть может, из-за этих самых тапочек.
— Ах, — заметила его милейшая жена, — когда дети уезжают, так приятно расслабиться. — Она застенчиво улыбнулась, и на ее пухлых, пышущих здоровьем щеках появились ямочки. — Вот и мы тоже… — И широким жестом обвела разбросанные карты и своего сияющего улыбкой мужа; ах, как хорошо он изображал вежливую приветливость случайного знакомого, никто бы никогда ни о чем не догадался. — Это у нас первый новогодний сочельник без детей, и мы решили никого не приглашать, просто побыть вдвоем. — Ее улыбка стала шире. На ней было нечто вроде восточного халата, шелковое черно-красное одеяние. Соблазнительное. Сегодня ночью он с нее его снимет, думала Джилл. Снимет, снимет, снимет…
Бедная Аманда.
— Ты должна показаться врачу, — сказала ей дочь.
Когда Джилл вернулась, Аманда уже укладывала вещи в фургон, собираясь ехать домой. Неблизкий путь, уже вечер, но она и слышать не желала о том, чтобы остаться до утра. Как хотелось Джилл броситься к дочери, обнять, рассказать ей все, найти понимание и прощение. Но она не могла. Ругала себя за эту неспособность и за то, что недостаточно настойчиво уговаривает дочь остаться, но ничего не могла с собой поделать. Злость на весь мир — заразная болезнь, она выражается в том, что больному хочется, чтобы и все вокруг так же, как он, злились на весь белый свет. И Аманда уехала злая, очень злая. Понадобится немало времени, чтобы восстановить отношения с дочерью, да и неизвестно, удастся ли. И Джилл потребуется очень много времени, чтобы внуки, уже убаюканные и мирно спавшие в своих дорожных кроватках, снова почувствовали к ней доверие. Только Дэвид, который не был свидетелем той сцены, но знал, что она была безобразной, нашел в себе силы обнять жену, глядя на удаляющиеся габаритные огни фургона. Джилл склонила голову ему на плечо, и так, обнявшись, они вернулись в дом, где она позволила ему приготовить ей ванну, а потом принести стакан бренди и уложить ее в постель. На следующий день, когда приехал врач, попросила его прибегнуть к гормоновосполняющей терапии. Казалось, это удовлетворило всех.
Скоро должен был приехать Джайлз, но Джилл это мало волновало. Маленькое овощеводческое хозяйство, которое она раньше так любила, тоже постепенно ускользало из ее рук. Наступало важнейшее для полеводства время, а у нее теперь не было ни Сидни (он отнял у нее даже лучшего работника, она позволила и это), ни охоты самой заниматься землей. Весенняя капуста — вот во что она превратилась, в весеннюю капусту.
Последние душевные силы покинули ее в той самой комнате наверху, когда она, коленопреклоненная, обнаженная, рыдающая, вцепившись в его колени, прижимая их к своей груди, допытывалась:
— Ну почему мы не можем поехать в Париж? Моя подруга была там. Вот посмотри, посмотри, что она мне прислала. — Джилл метнулась вниз и принесла открытку.
— Мне кажется, что мы зашли слишком далеко, — сказал он, одеваясь. — Думаю, нужно заканчивать.
— Всего несколько дней. Пару ночей в этом восхитительном гнезде порока, в этом французском отеле. Ну почему «нет»? — Джилл знала: если он согласится, она его заарканит. Может быть, хотя бы потому, что все станет известно и ему придется бросить пухленькую супружницу с этой ее буколической улыбкой и навечно остаться с ней.
Он отрицательно покачал головой, чуть коснулся губами ее лба и ушел, оставив Джилл корчиться на кровати, в отчаянии прижимая к себе скомканное розовое покрывало.
Нет, история Верити ничуть ее не развеселила. Ничуть. Маргарет в своем защитном коконе любви, в своем законном счастье многое видела в неправильном свете.
Глава 7
В последний вечер мы немного выпили. Пожалуй, даже слегка напились. Думаю, это было естественно и правильно, не так ли? Мы сидели друг против друга за моим кухонным столом и распивали шампанское. Мыслями он был уже далеко, и разговор вертелся в основном вокруг его путешествия: что он найдет в Никарагуа по приезде, будут ли доходить в Англию его письма, не станет ли наш сегодняшний ужин на много дней вперед его последней приличной трапезой, потому что он может себе вообразить, как кормят там на внутренних рейсах. За предыдущие несколько недель мы уже сказали друг другу почти все самое важное: происходило то, что должно было произойти, и мы всегда знали, что это произойдет. На вырывавшийся порой вопрос: «Что же мы сделали?» — всегда следовал спокойный ответ-напоминание: именно то, что собирались. Этот короткий отрезок времени доставил нам много радости, но то была лишь фантазия, своего рода театральный спектакль, нами самими совместно срежиссированный, во время которого публика оставалась в темноте, а теперь в зале снова зажигается свет.
Когда он достал книжку рисунков Иниго Джонса и попросил меня что-нибудь на ней написать, мы внезапно испытали прилив сентиментальности, и я не сразу сообразила, что бы такое сочинить. Банальности вроде «Желаю приятного путешествия» или «С наилучшими пожеланиями» едва ли были уместны. Равно как и строки из «Лекарства от любви» Овидия — слишком горько. В поисках источника вдохновения я оглядела бумажки, там и сям приколотые у меня на кухне. Может, что-нибудь из рецепта возрождения лесов? Или из статьи о вреде йоги? Или из заметки о болезнях, поражающих розы (ее-то я зачем храню?)? А потом мой взгляд упал на пожелтевшую, давным-давно заляпанную жиром Балтиморскую дезидерату,[79]которую Саския когда-то привезла из поездки в Кентербери. Это, во всяком случае, лучше, чем болезни роз. В душе я считала, что если следовать всем изложенным в этом назидании советам, то никогда ничего не сделаешь, а будешь лишь сидеть дома с блаженной улыбкой на устах и разве что иногда бродить «спокойно среди шума и спешки и помнить, что покой бывает в молчании». Однако несколько весьма подходящих строк там было:
«Мир полон обмана. Но пусть это не делает тебя слепым к тому, что там есть и добродетель; многие борются за высокие идеалы, и повсюду жизнь полна героизма.
Будь самим собой».
— Я знаю эту дезидерату. У меня дома в кабинете тоже есть копия.
— Большинство людей в определенный период жизни выписывают себе какой-нибудь афоризм, прикрепляют его к стене, вздыхают над ним, а потом делают прямо противоположное тому, что он рекомендует.
