— Что случилось? — спрашивает Пол.
Как ему сказать? И что сказать?
— Возьми.
Я протягиваю руку.
Он остается на месте.
— Возьми карту.
— Почему?
Пока он еще только недоумевает.
— Я не могу. Извини.
Улыбка меркнет и исчезает.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Не могу больше заниматься этим. — Я вкладываю карту ему в руку. — Она твоя.
— Она наша, — убежденно говорит он, наверное, удивляясь, что это на меня нашло.
И конечно, он не прав. Она не наша. Она не принадлежит нам — это мы с самого начала принадлежали книге.
— Очень жаль, но не могу.
Не могу. Ни здесь, ни в Чикаго, ни в Риме.
— Но ты же работал с ней. Все получилось. Нам нужен только чертеж замка.
Говоря это, Пол уже понимает, что произошло, что встало между нами. В его глазах появляется выражение, которое бывает у тонущего, словно сила, державшая его до сих пор, внезапно исчезла и мир полетел вверх тормашками. Мы провели вместе столько времени, что мне даже не нужны слова — я вижу, что он испытывает: освобождение от цепи событий, начавшихся еще до моего рождения, отражается на его лице, как в зеркале.
— Речь ведь не идет о выборе или-или, — пытается спорить Пол. — Ты всегда можешь иметь и одно, и другое.
— Я так не думаю.
— А вот твой отец так думал.
Он и сам знает, что это неправда.
— Ты прекрасно обойдешься без моей помощи. Все, что надо, у тебя есть.
Но я знаю, что это неправда.
Мы оба молчим. Каждый из нас чувствует правоту другого, но понимает, что и неправых нет. Математика и мораль сочетаются плохо. В какой-то момент кажется, что Пол попытается воззвать ко мне еще раз, но все бесполезно, и он понимает это так же ясно, как я.
Вместо этого Пол повторяет шутку, которую я тысячу раз слышал от Джила. Других слов для выражения чувств у него просто нет.
— Последний человек на земле заходит в бар. И что он говорит?
Пол отворачивается к окну, оставляя анекдот недосказанным. Мы оба знаем, что говорит последний человек на земле. Он смотрит в кружку с пивом и говорит: «Эй, бармена, пожалуйста».
— Извини, — повторяю я.
Но он уже словно и не слышит.
— Надо найти Ричарда, — бормочет Пол.
— Послушай…
Он поворачивается:
— Что ты хочешь от меня услышать?
— Зачем тебе нужен Кэрри?
— Помнишь, о чем я спросил, когда мы шли в Файрстоун? Что было бы, если бы мне не попалась книга твоего отца? Помнишь, что ты ответил?
— Сказал, что мы бы не встретились.
Тысяча мельчайших случайностей сложились только для того, чтобы он и я познакомились и могли быть сейчас здесь. Судьба, начавшая отсчет пятьсот лет назад, построила воздушный замок с тем расчетом, чтобы королями в нем были двое мальчишек-студентов. Это и хочет сказать мне Пол.
Он поднимает куртку.
— Увидишь Джила, скажи пусть перебирается в президентский кабинет. Мне он больше не нужен.
Я вспоминаю, что его машина осталась где-то возле института, и представляю, как он отправится сейчас пешком на поиски Кэрри.
— Идти одному не совсем безопасно… — начинаю я.
Но в том-то и дело, что Пол всегда ходил один. И сейчас он уже закрывает за собой дверь.
Возможно, я последовал бы за ним, если бы не звонок из больницы с сообщением от Чарли.
— Уже пришел в себя и разговаривает, — передает медсестра. — Спрашивает о вас.
Я торопливо натягиваю шапочку и перчатки.
Где-то на полпути к медицинскому центру перестает идти снег, и над горизонтом даже проглядывает, хотя и ненадолго, солнце. Облака принимают форму столовых приборов — супниц, соусников, кувшинов, даже ложек, — и я понимаю, что проголодался. Надеюсь, у Чарли действительно все в порядке, как и сказала медсестра. Надеюсь, его покормили.
Прибыв на место, обнаруживаю, что вход в палату блокирован человеком еще более устрашающего вида, чем сам Чарли: его матерью. Миссис Фримен как раз объясняет доктору, что, приехав сюда первым же поездом из Филадельфии и уже поговорив с каким-то чиновником, сообщившим, что ее сыну грозит временное отчисление, она, сама отработавшая семнадцать лет медсестрой, прежде чем перейти в школу, не потерпит, чтобы кто-то воспринимал ее без должного уважения и отказывался объяснять, что именно случилось с ее мальчиком.
Цвет халата наводит меня на мысль, что это тот самый врач, который успокаивал нас с Полом, говоря, что состояние Чарли стабильное. Он и сейчас пытается отделаться привычными, ничего не значащими фразами и искусственными улыбками. Бедняга, похоже, не понимает, что еще не изобретено таких улыбок, которые бы сдвинули эту гору.
В тот момент, когда я поворачиваю к палате Чарли, миссис Фримен замечает меня.
— Томас, — говорит она, приходя в движение.
Находясь поблизости от миссис Фримен, нередко испытываешь такое чувство, будто наблюдаешь некое геологическое явление и если не побережешься, то, вполне возможно, будешь смят и раздавлен. Она знает, что я расту без отца, а потому считает своим долгом принять участие в моем воспитании.
— Томас! — повторяет миссис Фримен. Кроме нее, так меня уже никто больше не называет. — Подойди сюда.
Я осторожно подступаю к ней на полшага.
— Во что ты его втянул?
— Он просто хотел…
Она поворачивается, и ее тень накрывает меня, будто сеть.
— Я ведь предупреждала вас относительно такого рода вещей. Разве нет? После того случая на крыше?
Речь идет о языке колокола.
— Миссис Фримен, он сам…
— Нет-нет. Невозможно. Мой Чарли не гений, Томас. В искушение его ввел кто-то другой.
Матери… Можно подумать, Чарли такой ягненочек, что просто не способен самостоятельно сойти со стези добродетели. Вообще в глазах миссис Фримен мы трое — плохая компания для ее сына. У меня одна мать, у Пола родителей нет вообще, у Джила не ладятся отношения с мачехой — короче, живя под одной крышей с Чарли, мы вряд ли в состоянии подавать ему положительный пример. Уж не знаю почему, но я в ее представлении тот самый, с вилами и хвостом. Она еще не все знает, думаю я. У Моисея ведь тоже были рожки.
— Оставь его в покое, — доносится из палаты хриплый, с присвистом, голос.
Миссис Фримен поворачивается — словно мир на некоей оси.
— Том пытался вытащить меня оттуда, — еще более слабым голосом сообщает Чарли.
