Отпирать? Я с трудом вставила ключ в замочную скважину.
— Давай! — прошипела Мерседес. — Скорее!
Я наконец совладала с ключом, повернула его.
Дверь открылась.
Комната тонула в полумраке, все гардины задернуты, но плотные драпировки нет, окна закрыты. Свет выключен.
И все же можно было разглядеть, что на постели кто-то лежит, и, подойдя ближе, я увидела — Лили.
...
158. — Она жива? — шепотом спросила Мерседес.
Имельда заперла дверь на задвижку.
В вязком спертом воздухе отчетливо веяло «Опиумом» — любимыми духами Лили.
Имельда держалась поодаль, а мы с Мерседес подошли к кровати.
— Я не слышу дыхания. Зажги свет, — скомандовала Мерседес.
Имельда включила неяркую лампу на одном из комодов.
— Открой окно!
Имельда отошла к окну и, раздвинув гардины, впустила свет, а потом свежий воздух. Окно поднялось с шумом — будто стартовала ракета.
— Спокойно, Имельда, — сказала Мерседес.
— Да, мэм.
Имельда снова стала собой — прислугой. Она уже сняла шляпу и вуаль и теперь стягивала перчатки.
— Ты не боишься? — спросила Мерседес. — Извини, но вот тут я пас. — Она отступила. — Не могу я дотрагиваться до покойников.
Лили, неестественно бледная, с напряженным выражением лица, крепко стиснувшая в руке бумажные салфетки, будто поводья обезумевшей лошади, — как это мне знакомо.
Я села подле нее, разжала ей пальцы — салфетки, должно быть, насквозь промокли (скорей всего, от пота), но успели высохнуть и теперь напоминали комья папье-маше.
Из коробки на столике у кровати я достала свежую салфетку и попросила Имельду принести туалетную воду — любую из тех, что найдутся. Она принесла флакон «Ройял-лайма» — для успешных леди и джентльменов. Я смочила салфетку, протерла Лилии лоб. Мощный запашок — крепость, поди, градусов сто.
Наклонясь поближе, я прислушалась, но слышала только стук собственного сердца.
— Пощупай артерию на шее, — сказала Мерседес, — на шее.
Я так и сделала. Да. Пульс есть. Но слабый.
Обернувшись к Мерседес, я утвердительно кивнула.
— Слава Богу! — Мерседес облегченно вздохнула.
Имельда перекрестилась.
Я намочила «Лаймом» другую салфетку, поднесла к носу Лили, рассчитывая, что резкий спиртовой запах приведет ее в чувство.
И не ошиблась.
— О-о, — простонала она. — Не надо!
Я выпрямилась, посмотрела на нее.
У корней волосы отросли, контрастируя с краской. Кроме того, они заметно поредели. Однако более всего бросалось в глаза отсутствие бровей. Наверно, они просто потеряли цвет и без помощи карандаша оставались невидимы. Лили выглядела ровесницей моей матери, но я догадывалась, что стремительное старение отчасти развилось за последние несколько дней — так тяжелобольные люди порой стареют за считанные часы. Во всем ее облике не было ни следа красоты.
— Привет! Это я. Ванесса.
Выражение ее глаз внушало тревогу, и немалую. Она явно понятия не имела, кто я такая.
Я взглянула на Мерседес.
— По-моему, ее накачали транквилизаторами, до умопомрачения.
— Та-ак Ничего себе!
159. Надеть на Лили костюм, в котором Имельда была во время нашего визита к Гринам и прогулки по общественным помещениям «Пайн-пойнт-инна», оказалось делом весьма хлопотным, легче одеть покойника. И руки ее, и ноги отказывались слушаться.
— Господи Боже мой, чем же они довели ее до такого состояния, как ты думаешь? — спросила Мерседес, отчаянно стараясь натянуть на Лили чулки.
— Могу предположить, что маддониксом. — Я отвернула ее рукав. — Видишь? Его вводили внутривенно.
— Но зачем?
— Маддоникс, чтобы уснуть, маддонит, чтобы разбудить, маддоксин, чтобы успокоить в промежутке, — сказала я. — Цитата. Колдеровские лекарства. Почему бы не воспользоваться ими для Лили Портер?
— Но зачем? — повторила Мерседес. — Зачем?
— Пока даже не догадываюсь. Но думаю, мы выясним.
Имельда, стоя в углу комнаты, уже в своем скромном голубом форменном платье (она достала его из сумки), надевала туфли. Она покинет гостиницу раньше нас, воспользовавшись всеми черными лестницами и черными ходами, какие сможет найти, и вернется в манхаймовский коттедж.
— Господи, да как же мы сведем Лили вниз? И как пройдем с нею через холл, Ванесса? Это просто безумие.
— Безумие — идти другой дорогой. — Я объяснила, что случилось, когда вчера вечером я попыталась воспользоваться служебной лестницей, только не стала упоминать, что сидела под арестом.
— Но как же Имельда? Разве ее не остановят?
— Имельда скажет, что она из персонала, вот и все. Она в форме, и ей поверят.
Мерседес укоризненно взглянула на меня.
Я поняла и добавила:
— Ей не о чем беспокоиться. Те, кого она может встретить, не знают, что цветных на работу в «Пайн-пойнт-инн» не берут.
— Я не цветная, — вдруг вставила Имельда.
Мерседес рассмеялась.
— В этих стенах, увы, цветная!
160. Лили сидела на кровати. В Имельдином белом полотняном костюме, в молочношоколадной блузке, в белой соломенной шляпе с вуалью. В Имельдиных туфлях с открытым мыском. Зрелище жутковатое. Костюм совершенно Лили не шел — с тем же успехом мы могли разодеть ее под Клер Бут Люс[47]. Ни одной плавной линии, ни единого цветного пятна. Белый настолько ей не к лицу, что она впрямь выглядела как покойница.
Я приподняла подол платья и, опустившись на колени, взяла ее руки в свои.
— Лили, тебе нельзя больше здесь оставаться.
Она безмятежно посмотрела на меня. По-прежнему не зная, кто я и что я. Хуже того, ее словно бы ничуть не интересовало, что можно выйти на свободу.
— Мы с Мерседес — твои друзья, дорогая. Настоящие друзья. И мы заберем тебя отсюда, ладно?
Лили улыбнулась. Глянула вбок, на Имельду, невнятно пролепетала:
— Кто это?
— Тоже друг, дорогая. Она тоже тебе помогает. Ну, давай. Надо встать.
